Как они пели, цыгане! Как звучали в ночи гитары! В ту ночь я услышал знаменитые «Доханэ», «Синее море», «Ручеек», «Слободушку»; «Маларку», «Фортэс», «Пусть я страдаю…».

Много слышал я в своей жизни концертов, но такого никогда и нигде. Они пели и играли для себя, только для себя… Все возможные в природе человеческие голоса выражали все возможные у людей чувства – горе, страданье, радость, счастье, ожиданье…

Это вам не «любовь – сон упоительный»…

Недолго жили мы с цыганами в Зыкове. Тереза поступила в консерваторию, Мишка, Захар и Тарас уехали в Ленинград и стали там инженером, врачом, ученым. Актерами не стали.

Я кочевал по Москве, по свету, актером тоже не стал.

Когда кончалась война, судьба вновь свела меня с цыганами. Я стал заведующим литературной частью театра «Ромэн».

В самом конце войны… Дни и ночи проводил я в этом удивительном театре. Поправлял и редактировал чужие пьесы, писал свои, привлекал к театру писателей… Там влюбился. Там женился на актрисе театра…

Когда дочери нашей исполнилось два года, меня вызвали в Ленинград на премьеру моей пьесы в Академическом театре имени Пушкина.

Пьеса была посвящена великому русскому ученому, изобретателю электрического освещения. Каковы же были моя радость и волнение, когда на генеральной репетиции я встретил Тараса Трясило. Его привел консультант спектакля профессор М. На премьеру пожаловали маститые Захар и Мишка с женами. После премьеры был банкет в «Астории». Потом друзья юности, актеры и цыгане – в спектакле был занят цыганский хор под управлением Сергея Сорокина – поднялись ко мне в номер.

И пока актеры, цыгане и моя жена вели разговоры об искусстве, мы с друзьями уединились.

На Исаакиевской площади был рассвет, а цыгане пели про лица, которые разгораются как вешняя заря, и что с песней легче дышится, и что с ней веселей, и в этой песне слышится нам отблеск жизни всей…

Друзья потребовали, чтоб я, наконец, исполнил монолог из «Принцессы Грезы» «Любовь – это сон упоительный»…

Но не было аккомпаниатора: Тереза совсем исчезла из нашей жизни. Да и жива ли она? К тому же я совершенно забыл слова. Иные слова наполняли мою голову, иная музыка звучала в моей душе. Далеко отплыл от меня Зеленый Гай, и отец с дрожжами, и юность моя…

…Прошло еще двадцать лет. На кухне нашей новой квартиры, недалеко от метро «Аэропорт», мы с женой, с взрослой дочерью и с братом моей жены – «заблужденным цыганом» Михаилом – обедали.

Михаил долго смотрел в окно на корпуса новых зданий, на маячащую вдали Останкинскую башню и вдруг закричал:

– Да это же Большая улица! А подальше, направо, Старое Зыково!

– Да, Зыково, – подтвердили мы. – Мы туда в магазин ходим.

– А ведь мы жили не здесь, мы жили на Конной, – сказал Миша. – Сюда мы в гости к родственникам иногда приезжали. Сюда! На Старое Зыково!

Мы смотрели с Михаилом на дома… Очень мало осталось здесь от старого, но кое-что осталось… Несколько домиков.

Это были они? В Старом Зыкове? Две девчонки и их рябой двадцатилетний брат, прогонявший их от стола.

Никто этого сказать не мог. Ни Михаил, ни я, ни жена.

Мало ли кто к кому ездил в гости! Мало ли кто кому пел песни! Может, они, может, другие…

Потом мы с женой провожали Михаила до метро. Немного прошлись по нашей улице и по продолжению ее – улице Усиевича.

Впереди нас прогуливалась пожилая, очень худая женщина в торчащей клочьями шубе. Ее держал под руку старик в очках и в шляпе, на голову ниже женщины.

Мы с женщиной стали всматриваться друг в друга.

– Это действительно ты? – спросила она.

– Да, это я, Тереза.

– Что ты тут делаешь?!

– Я тут живу. Вот в этом доме.

– А я тут – вот в этом. Уже давно. Семь лет.

– Значит, мы близкие соседи.

Мы познакомились – я с ее мужем, она с моей женой. Записали адреса. Обещали ходить друг к другу в гости.

– Я тут часто гуляю с внуками, – сказала она.

Но так пока еще мы не пошли к ней в гости…

А сейчас я исполню вам монолог из пьесы «Принцесса Греза»: любовь – это сон упоительный…

«Быть знаменитым некрасиво…» – сказал поэт.

Склонность к тщеславию у меня обнаружилась очень рано, в самые нежные годы.

В приготовительном классе гимназии ставили спектакль. Люлик Портнягин, одетый в костюм Весны, весь в тюле, в лентах и в бумажных цветах, призывал к себе силы природы и в стихах говорил о пчелках, о лютиках и ландышах и о вешних водах. Гимназисты-приготовишки, мы пели хором гимн весне. Каждый декламировал какое-нибудь стихотворение. Самая маленькая роль – Птички – досталась мне. Текст был: «Вот и я!» Ни стихотворения, ни монолога, ни песенки. «Вот и я!» Я залился слезами и сказал, что мой отец оперный дирижер, мать певица, дедушка композитор и поэтому от ничтожной роли Птички я отказываюсь.

Отец не одобрил меня.

– Быть тщеславным нехорошо, – сказал он.

Потом дело уладилось – в Петрограде началась Февральская революция, свергли царя, шальная пуля ранила маму в плечо у трамвайной остановки, папа отнес в ломбард драгоценную булавку в виде двуглавого орла с золотой короной, осыпанной мелкими бриллиантами, подаренную за дирижирование «Тангейзера» в высочайшем присутствии, и уехал с антрепренером Аксариным в Харьков организовывать там оперный театр. Покровскую гимназию закрыли. Спектакль не состоялся. Но склонность к тщеславию так во мне и осталась.

…И вот через сорок семь лет после несостоявшегося гимназического спектакля я срочно должен был вылететь в Прагу на премьеру моей пьесы.

Как и полагается, за десять дней до первого января – день премьеры – я купил билет на самолет Москва – Прага. Скромно встретив Новый год в кругу семьи, договорившись с «Вечерней Москвой» о том, что по телефону сообщу им, как пражане проводят первый день января, и как прошла премьера, и какие новые спектакли выпускают театры Чехословакии, я в шесть утра двинулся на Шереметьевский. Очень волновался и подгонял таксиста, боялся опоздать – ведь вылет назначен на восемь.

– Вы на какой самолет? – спросила женщина в кассе. – На сегодняшний или на вчерашний?

– Почему на вчерашний?

– Потому что вчерашний самолет вылетел вовремя, но из-за непогоды вернулся обратно. И пассажиры встречали Новый год в аэропорту. А сегодняшний не полетит.

– Почему?

– Потому что продан только один билет. Ваш.

– Что же мне делать?

– Лететь на вчерашнем. Места есть, Тоня? – запросила она по телефону. – На вчерашний сколько билетов продано? Двенадцать? Ну вот, возьмешь еще тринадцатого с сегодняшнего рейса.

Тринадцатым был я.

Вылетели с опозданием на два часа.

Рядом со мной в самолете сидел молодой араб, который живет в Портсаиде, а учится в Москве, в Высшем техническом имени Баумана. Один брат у него вместе с отцом в Портсаиде, другой брат – в Берлине. А летит он в Прагу к дяде. Поговорив на смеси русского и французского языков и выяснив многие подробности о его разбросанной по всему миру семье, я стал рассказывать о Праге, где был год назад в качестве туриста.

Вот уже самолет стал терять высоту, мы шли на посадку. Внизу изогнулась река, через реку – мосты, островерхие крыши… Я объяснял арабу, что вот здесь соединяются две реки: Лаба и Влтава, Вот это Карлов мост, это – Градчаны…

В проходе, с микрофоном в руке, стала бортпроводница и объявила, что по метеорологическим условиям маршрут изменился. Мы садимся в Берлине.

Араб с отвращением посмотрел на меня.

Берлинский аэропорт был набит до отказа шведами, финнами, англичанами, африканцами… Над Европой бушевал циклон. Над Берлином было тихо.

Все кресла, все диваны, все места в ресторане были заняты разноязыкой, разноплеменной публикой.

В отличие от остальных пассажиров, у меня не было ни рублей, ни долларов, ни крон. Деньги я должен получить в Праге.