В один из дней на пароходе произошёл невиданный доселе случай. Зинатулла на нижней палубе поджидал отца, который скоро должен освободиться от вахты. День выдался жаркий, солнечный. По воде медленно плыли щепки, арбузные корки, ошмётки воблы. Пароход стоял на какой-то пристани. Вдруг Зинатулла увидел на сходнях барина. В соломенной шляпе, с лёгкой бамбуковой тростью, на большом животе золотая цепочка от часов. Едва он вошёл на пароход, как его окружили грузчики, матросы. И как началось, как началось! Сперва Зинатулла не понимал, почему так шумят матросы и грузчики, почему они наседают на этого барина. Потом разобрался. Оказывается, барин в шляпе — хозяин парохода, а матросы и грузчики требовали у него прибавить плату за свою работу. Они шумели, кричали, хозяин стоял на своём: «Положенное получили, больше не дам ни копейки!»

— Что же выходит: от твоего положенного ноги протягивать?!

— Заработанного на хлеб не хватает!

Народ шумел, возмущался. В это время снизу, словно призрак из подземелья, появился, покачиваясь, худющий, обросший чёрной щетинной Гиниятулла. И точно в огонь плеснули керосина.

— Вон смотри, до чего людей доводишь!

— Ни стыда у тебя, ни совести!

Хозяин повернулся, чтобы сойти с парохода, но его не пустили. Тогда он затрясся от злости, начал что-то кричать, брызгая слюной, грозить тростью. Только его не испугались. Долго стоял шум на пароходе. И народ-таки добился своего, заставил хозяина прибавить жалованье.

— Вот видишь, сынок, как рабочий люд заодно стоит, — говорил отец, когда они укладывались спать. — А раз они заодно, то и не боятся ничего. Не то что наш деревенский мужик, который только и знает, что свою землю. Пускай бай с соседа хоть шкуру снимает, он не почешется протянуть руку помощи. А эти — другие… Эти — друг за друга горой…

Они плыли ещё несколько дней, а когда показалась Астрахань, отец сказал, что его товарищи кочегары посоветовали ему поискать счастья в этом городе.

Терять было нечего, и они остановились тут в окраинной слободке. Бедность, как осенняя туча, бросилась в глаза сразу. Полуразвалившиеся дома-лачуги. В окна, двери свищет ветер. Когда-то здесь жили рыбаки. А теперь мужчин почти не видно — одни калеки да старики. Всех забрала германская. В слободке с глазу на глаз с нуждой, с гнётом забот на плечах остались семейные женщины…

Гиниятулла нанялся работать возчиком. Оказалось, что и здесь скудно дают деньгу. Заработанного не хватало, чтобы хоть кое-как сводить концы с концами. Пошла работать мать. В солдатский госпиталь. И всё равно дела в доме не стали лучше — жизнь дорожала с каждым днём, цены поднимались, будто на дрожжах.

Время шло уныло и, казалось, беспросветно, как вдруг вся слободка всколыхнулась:

— Царя спихнули!

— Свобода!

— Долой войну!

— Да здравствует революция!

Вслед за взрослыми Зинатулла тоже кричал такие слова. Улицы наполнились людьми. В слободке вовсю ругали богатеев и буржуев, призывали громить лавки торговцев, прятавших хлеб. В одной из каменных лавок сбили замок, начали выбрасывать продукты на улицу. Всё расхватали, растащили моментально. Не оплошал и Зинатулла: он поживился чаем, самым лучшим — в железной коробке. Принёс его за пазухой и протянул матери. Однако отцу, который всю жизнь честно трудился, это не понравилось. Он крепко отругал Зинатуллу и отдал его в керосиновую лавку в ученики. Дескать, будешь знать, каково добывать на жизнь, а будешь ценить добытое, не станешь тянуться к дармовщине…

Хотя Гиниятулла и недолюбливал всяких фабрикантов, заводчиков, попов, мулл, нередко в открытую ругал их, о торговцах он не говорил ничего худого. Торговцы, по его мнению, были людьми, живущими, как и он сам, честным трудом. И если они разбогатели, то только благодаря своему усердию, старательности. Откуда ему, человеку широкой души, бесхитростному, было знать о тех утончённых способах надувательства покупателей, к которым прибегали торговцы, купцы, их умении за счёт простых людей делать из рубля два и три?

Зинатулла не прижился в керосиновой лавке. Там существовали такие порядки, что даже он, покладистый, тихий, готовый делать всё, что велят, вскоре стал ходить на работу с отвращением. Он терпел, терпел, а когда стало совсем невмоготу, выложил наболевшее отцу.

— Не выйдет из меня торговца, — сказал он. — Подамся я лучше к рабочим, отец. Ты ведь и сам об этом говорил.

И Зинатулла поступил в рабочую столовую. Посудомойкой. Он не смущался, что на нём женский передник, не стеснялся целыми днями, с утра до вечера мыть, скрести, вытирать посуду. Это мелочи по сравнению с тем, что у него теперь спокойна и чиста совесть. Больше того, он вырос в собственных глазах, почувствовал, что его работа нужна, потому что многие говорили ему спасибо. Оказывается, если ты не ленив, хорошо делаешь своё дело, приветлив с другими, тебя уважают и ценят. Узнав, что парень хочет учиться, начальство пошло навстречу — ставило его в удобную смену.

Потом Зинатулла перешёл на стройку. Ему сказали: будь бетонщиком. И он согласился. По восемь часов в день перелопачивал бетонный раствор, перемешанный с крупными, с добрый кулак, голышами, обливаясь потом, выкладывал фундаменты, отливал столбы.

Нелёгкая работа! Зато как приятно возвращаться домой мимо величественных корпусов, в которых заключена и частица твоего труда! Идёшь медленно, твёрдо, широко ступая, идёшь с чувством сопричастности ко всем переменам на этой земле. Вон весело улыбается окнами недавно выстроенный дом, в котором уже живут люди, а по мосту через речку с грохотом проносится поезд. Клубы дыма из трубы паровоза, медленно колышась, плывут по воздуху, и кажется, что они приветствуют тебя.

Вскоре на стройке появились объявления: заводу требуются рабочие. Зинатулла посоветовался с отцом и пошёл на завод. Он не умел толком держать даже молоток. Стал учиться на слесаря. Тут работать было подходяще. В цехе тепло, чисто. Нужный инструмент и заготовку получаешь по специальному жетону. У тебя свой верстак, свои тиски. Ты — полновластный хозяин. Работаешь ли ты рашпилем или зубилом — дело твоё, лишь бы правильно было. А вокруг такие же, как и ты, рабочие в промасленных спецовках. Есть тут и молодые, и, старые. Если у старых Зинатулла перенимал секреты мастерства, то у молодых учился жить беспокойной, кипучей жизнью. На этом заводе имени Карла Маркса его приняли в комсомол. Зинатулла с головой ушёл в дела ячейки. После смены он, забежав на минутку домой, чтобы перекусить, спешил в красный уголок. Там комсомольцы то устраивали собрания, то выпускали стенгазету, оттуда отправлялись на субботники, на борьбу с безграмотностью, со спекуляцией.

В 1929 году в городе объявилась воровская банда. Она ограбила несколько кооперативов. Зинатулла по поручению комсомола стал инкассатором центрального рабочего кооператива. Теперь он носил наган.

Гиниятулла не одобрил этого шага сына. Сам он в жизни курицы не зарезал, поэтому появление в руках сына оружия расценил как небывалое в их роду дело, мало того, как непростительное зло.

Зинатулла впервые не согласился с отцом. Они крупно поспорили, оба разгорячились. Немного растерянный столь решительным шагом сына, отец старался внушить, что оружие может пролить человеческую кровь, что это добром не кончится и что, в конце концов, самого Зинатуллу на каждом шагу будет подстерегать опасность.

— Будь спокоен, отец, — сказал Зинатулла, крепче затягивая ремень, на котором висел наган. Рука у меня твёрдая, не дрогнет. И если продырявлю пулей одному-другому бандиту голову, остальным будет урок. Пусть не протягивают лапы к заработанным потом рабочим деньгам. Я охраняю интересы рабочих…

Гиниятулла недаром тревожился за сына.

Как-то солёный порывистый ветер принёс с Каспия тяжёлые тучи. Пошёл холодный дождь. Близился вечер, а с дождём и вовсе потемнело. Зинатулла сидел в кибитке с открытым передом и тряпичным пологом сзади. В ногах у него железный ящик с месячной зарплатой для рабочих. Кучер — молодой турок с чёрными усами-пиками и шалыми, горящими огнём глазами в этот раз не погонял почему-то лошадей. Он был чем-то взбудоражен: ёрзал на своём месте, непрерывно вертел головой, часто оглядываясь на инкассатора.