Ратанов и Карамышев знали, с кем они имеют дело, и вели допрос спокойно и терпеливо, выбрав для этого кабинет отсутствующего Альгина.

Они начали допрос после обеда, часа в три дня, и опытный Варнавин, для которого это было очень важно, не мог понять, в какую смену они работают, когда они начнут, спеша домой, комкать допрос и когда зададут самые важные вопросы.

Он отвечал медленно, как можно короче, навязывал свой темп разговора, который ускорить им было трудно, так что никакой вопрос не мог застать его врасплох. Единственное, на что он не мог повлиять, была расстановка вопросов. Они расспрашивали его о детстве, о поездке в деревню, о здоровье, снова о деревне, о покупке железнодорожного билета и снова о здоровье, о том, когда обращался к врачу, о Барбешках.

Эта неопределенность, оставшийся непонятным тайный смысл вопросов тревожили его все больше и больше. И против всего этого был только его опыт, довольно ограниченный срок времени на ведение следствия по его делу и Черень, который уже, конечно, знал, что он арестован, и должен был делать все, чтобы помешать следствию.

— Что мне кажется, — тихо начал Карамышев, когда Волчару увели, — мне кажется, — голос его звучал все громче и задорнее, — это така-а-ая рыба, которую я еще никогда не выуживал.

— И по-моему, тоже…

Они смотрели друг на друга, как заговорщики.

— Мы должны пройти по его следу шаг за шагом, проверить день за днем все время, пока он был на свободе.

— Подожди, призовем сыщиков и перейдем в мой кабинет.

— Мы должны снова поднять дела по нераскрытым преступлениям прошлых лет, — сказал Ратанов, садясь за свой стол и оглядывая всех собравшихся, — Центральный универмаг, часовую мастерскую, запросить дела по области из тех районов, куда Варнавин выезжал…

— Не мог он приехать раньше, а потом достать где-нибудь билет? — спросил Тамулис.

— Ты попал в самую точку, — засмеялся Карамышев. — Именно.

— Ставку делать надо не на признание, а на сбор и закрепление иных доказательств.

Возбуждение Ратанова и Карамышева передалось и Тамулису.

— Подготовить себе алиби, тайно вернуться в город, чтобы совершить кражу из нового универмага…

— Что ж, поломать голову есть над чем, — сказал Ратанов.

…Шедший по коридору Гуреев услышал за дверью в кабинете Ратанова длинный тревожный звонок. Он вспомнил о новоселье, на которое был приглашен вечером, и замедлил шаг.

Ратанов, видимо, говорил по другому телефону и не мог сразу снять трубку. Потом тревожный звонок прекратился. Гуреев быстро загадал: если он успеет дойти до дверей своего кабинета и Ратанов в коридор не выйдет, то все обойдется. Стараясь не спешить, но и не особенно замедляя шаг, он двинулся дальше. В кабинете Барков уже убирал со стола документы.

— Ратанов сейчас звонил: кража на улице Наты Бабушкиной…

«Вот и все, — подумал Гуреев про новоселье, — хорошо, что хоть подарок не успел купить».

Он вытащил из сейфа пистолет и, на ходу засовывая его во внутренний карман, как блокнот или бумажник, — надевать кобуру было уже некогда, — выбежал в коридор.

Ратанов запирал свой кабинет.

— Поскорее!

Они побежали по лестнице.

Машин в городе было не так уж много — не Москва, тем не менее светофоры неумолимо и педантично настигали их почти через каждый квартал. Эдик виновато чертыхался. Остальные пригнулись к окнам: на месте очевидцы могли назвать приметы преступника, и тогда будет важно вспомнить, не попадался ли он им по дороге.

«Трое одного роста… синий комбинезон… высокий в кепке… студенты…»

Гуреев запоминал почти автоматически; у этого тяжеловатого на подъем, держащего себя всегда с достоинством старшего опера была цепкая зрительная память, о которой в отделении все знали. Но сегодня это давалось с трудом: он невольно думал и о новоселье и поэтому никак не мог сосредоточиться на мелькавшем вдоль панели людском калейдоскопе.

Наконец серая неприметная «Победа», пробившись между двумя тяжелыми самосвалами, свернула на улицу Наты Бабушкиной.

— Вон восемнадцатый дом, — сказал Ратанов, берясь за ручку дверцы, — нас встречают.

Эдик резко затормозил у группы людей, стоявших на тротуаре. Ратанов и Егоров сразу вошли в середину маленького кружка, а Гуреев и Барков присоединились к любопытствующим, прислушиваясь к разговорам и отыскивая людей, которые могли оказаться полезными.

— Выбрали время, когда никого в квартире не было…

— Я как чувствовала, пошла за молоком — вернулась… Думаю, зять сходит. А то бы и к нам забрались…

— Когда надо — милицию не найдешь днем с огнем, а когда не надо — и милиционер, и участковый, да еще и мотоцикл…

Ратанов и Егоров молчали. Они привыкли принимать на свой счет все упреки в адрес милиции.

— Небось режутся там у себя в «козла», — громко сказал мужчина-пенсионер в лицо Ратанову.

У Ратанова даже желваки заходили под скулами, но он сдержался. Тяжелая, оболганная недоброжелателями любимая работа! Кто же виноват, что ты видна окружающим обычно не более чем на одну двадцатую часть, что еще о девяти двадцатых знают рядовые оперативники, выполняющие отдельные поручения, что всю громадную работу по раскрытию серьезных преступлений — и уголовного розыска, и следователей, и участковых уполномоченных, и милицейского состава, и ОРУД — ГАИ, и других служб — знает от начала до конца лишь считанное число людей!

— Кто видел во дворе посторонних людей? — спросил Ратанов.

Все замолчали.

В это время подъехала вторая машина, с экспертом-криминалистом Егоровым и проводником с овчаркой.

— Ну как? — спросил эксперт у Баркова.

Тот качнул головой в сторону.

Они вошли в дом…

Кто видел семью, оставшуюся по вине негодяя без денег, без зимней одежды, без купленного за счет экономии всех членов семьи отреза на платье или костюм, уже три месяца ожидавшего в развороченном теперь шифоньере своей очереди на шитье; кто видел, как, отвернувшись к стене, стоит уже немолодой широкоплечий мужчина, пережидая, пока исчезнет в горле застывший комок, а потом только говорит сдавленно: «Ничего, дело наживное», — а маленькая девочка тем временем вырывается из рук соседки, чтобы крикнуть в коридор: «Мама, не плачь, мама, не надо!» — тот не может уже никогда спокойно и равнодушно слушать или рассказывать о ворах, о кражах. Он не может не ненавидеть людей, несущих горе труженику; и если он работает в уголовном розыске и помощь людям стала его профессией, он не сможет думать ни о себе, ни о своей семье, пора не найдет преступника…

Карату никак не удавалось взять след, он пробегал метров пятнадцать, кружился на месте, останавливался, и все повторялось сначала. Проводник нервничал.

— Морозов, — крикнул ему Егоров, — не торопитесь!

Наконец, взяв след, Карат миновал то место, где он начинал кружить, и свернул к скверу. Морозов, а за ним Барков мелькнули между невысокими кустами шиповника. Люди на скамейках повернули головы в их сторону. Егоров и Гуреев разошлись по соседним подъездам, а остальные занялись осмотром квартиры. Вскоре вернулся Барков: Карат вывел на шоссе и потерял след.

Ратанов позвонил по телефону в отдел: никому не отлучаться — будет работа.

Вскоре Гуреев и молодой парнишка из оперативного отряда уже стояли у выхода на перрон, присматриваясь к уезжавшим пассажирам. Гуреев небрежно поглядывал вокруг поверх полуразвернутой газеты, а его молодой напарник, прислонившись к ограде, бросал вокруг пристальные, подозрительные взгляды, приводившие в трепет видавших виды станционных носильщиков.

Где-то на автобусных линиях работала группа Тамулиса.

Периодически все связывались по телефону с дежурным. Сначала от Ратанова поступил запрос установить, где куплен автобусный билет № НП 5664321, — его нашли в прихожей. Тамулис, звонивший с другого конца города, из диспетчерской, несколько раз просил повторить номер.

Около двадцати часов дежурный сообщил: на боковой стенке шифоньера эксперту удалось обнаружить отпечаток большого пальца, вполне пригодный для исследования. Кроме того, стало известно, что преступник курил сигарету «Прима».