Наконец в отделе никого не стало.
В одиннадцать часов дня в горотделе появились два молодых человека. Оба они видели преступника: один — с балкона, когда тот входил в дом, второй стоял с преступником рядом, даже прикуривал от его сигареты.
— Свидетелей у нас достаточно, — сказал Ратанов Егорову. — Теперь нужно найти художника, который по показаниям свидетелей воссоздаст нам приблизительный портрет преступника, — робот!
Настроение у работников розыска заметно поднялось.
А в двадцать минут третьего, после обеденного перерыва, в отдел буквально ворвался обычно спокойный и невозмутимый Тамулис. Никому ничего не объясняя, он пробежал в кабинет к Ратанову.
Второй допрос Волчары поначалу ничем не отличался от предыдущего, только отвечал Волчара еще короче и с еще большими паузами.
Он сидел на стуле в трех шагах от стола, спокойный, невозмутимый, и смотрел вокруг без любопытства, равнодушными оловянными глазами.
— Вы билет на поезд покупали в кассе? — спокойно спросил его Карамышев.
— Какой билет? — Он словно думал совсем о другом и не сразу понимал вопросы.
— Когда ехали из Москвы… Вот этот.
Карамышев показал ему картонку билета.
— В кассе.
— Задолго до отхода поезда?
Волчара молчал.
— Задолго до отхода поезда, Варнавин?
— Вроде нет.
— Как вы доехали?
— Вроде благополучно.
— Встречал ли вас кто-нибудь?
— Нет.
— Куда вы пошли сразу?
— Домой.
— Заходили вы в камеру хранения за вещами? — спросил Ратанов.
Варнавин отрицательно качнул головой.
Несколько минут длилась пауза, пока Карамышев заполнял протокол допроса. Потом дал его в руки Варнавину. Волчара читал не торопясь, часто возвращаясь назад, к уже прочитанному. Наконец, так же не торопясь, вывел собственноручно: «Записано верно и мною лично прочитано. Варнавин».
— Между прочим, Варнавин, ваш билет в общей кассе не продавался, — заметил Карамышев, — его продали в агентстве.
— А может, в агентстве. Я-то Москву не знаю…
— Точнее, в подмосковном пансионате, отдыхающим.
Варнавин молчал.
— Мы вам еще покажем человека, который приехал по этому билету из Москвы…
Ни звука.
— Свои вещи вы сдали в камеру хранения за шесть дней до приезда сюда…
Молчание.
— Билет я мог купить с рук… Сейчас не помню. Голова устала. Билеты в поезде отбирают, и проводница могла мне дать чужой билет. Ошиблась. Могло так быть? Варнавиных по стране — тыщи! Может, кто-нибудь из них и приезжал в город и сдавал вещи в камеру хранения. Только не я. Это все еще надо проверить. Ну, а если все это и подтвердится, тогда что? — Это был уже не притихший, невозмутимый Волчара. Он говорил то, что давно уже продумал, не говорил, а кричал, громко, низким голосом, и губы его кривились и плясали в бессильной ярости. — Тогда что? Тогда, значит, именно я совершил преступление? А свидетели у вас где? Где доказательства? Вам дело надо списать? А мне — в тюрьму? Повыше вас есть начальство! Мое преступление небольшое — только попытка. Кончайте его и передавайте в суд! Все!
— Кричать не надо, — посоветовал Ратанов, — мы народ пугливый, можем разбежаться…
— Дело ваше, — сказал Волчара тише, но снова стать тихим и безучастным ему уже больше никак не удавалось.
— Но с какой целью вы все это делали? Камера хранения, билет? — спросил Карамышев.
— А это я вам скажу при окончании следствия, когда ознакомлюсь со всеми материалами дела в порядке двести первой статьи уголовного кодекса…
Хотя Ратанов и Карамышев допрашивали его опять в кабинете Альгина, Ратанова и здесь одолевали телефонные звонки. И по этим звонкам, по коротким, осторожным ответам Ратанова Волчара быстро догадался, что в городе происходят какие-то неприятные для них события и заняты они, к счастью, не им одним.
Когда Варнавина увели, Карамышев сказал, но не так уж звонко и радостно, как после первого допроса:
— Вот это рыба-рыбина!
— Герман! — Ратанов поднялся из-за стола навстречу Баркову. — По моим данным, группа ребят из дачного поселка отдыхала в Клязьминском пансионате. Надо установить этих ребят, проверить, не отдавал ли кто-нибудь из них на вокзале железнодорожный билет Варнавину или его друзьям.
И вот Барков — в кооперативном дачном поселке. Кругом маленькие деревянные теремки, садики с фруктовыми деревьями, чистые, аккуратные заборчики из штакетника. На верандах сидят молодые женщины в фартуках, юноши в джинсах. Варят варенье, принимают соседей, играют в бадминтон. Под деревьями мелькают белоснежные детские панамки.
На 5-й линии тянет гарью, кто-то окуривает деревья. Через дорогу навстречу Герману идет молодая женщина в кокетливом хлорвиниловом фартучке поверх цветного сарафана. Она с удивлением смотрит на Баркова, на его синий жаркий шевиотовый костюм и галстук.
Дойдя до перекрестка, Герман снимает галстук, расстегивает сорочку, кладет пиджак на руку.
Иногда он спрашивает встречных:
— Не знаете, где здесь живут ребята? Они в июне приехали из дома отдыха.
— Спросите в шестьдесят четвертой даче, — подумав, советует какой-то парнишка в очках, — у волейбольной площадки…
Он находит на 7-й линии шестьдесят четвертую дачу и из предосторожности идет сначала в соседнюю. Ему навстречу с террасы спускается девушка в черном купальнике, рядом с ней лохматая шотландская овчарка колли.
— Я был где-то здесь в прошлую субботу, — Герман, поздоровавшись, объясняет, — но не помню, в какой даче… Кажется, вот в этой… И оставил магнитофонную пленку.
— На этой даче вы быть не могли, — улыбается девушка, — здесь живут престарелые муж с женой. Может, там?
Она показывает через дорогу.
— Помнится, парни говорили, что ездили отдыхать под Москву, в какой-то дом отдыха…
У девушки приятное загорелое лицо, руки с выгоревшим седым пушком.
— Все ясно. Вы были в шестьдесят седьмой даче. Там живут ребята-студенты. Они действительно в июне ездили в пансионат под Москву. Вон та дача… Найдете сами?
Шотландская овчарка смотрит на Баркова неприязненно, ворчит.
— Джери! — укоризненно говорит ей девушка. Собака умолкает и подозрительно косится на Германа.
Девушка и собака наблюдают, как он закрывает за собой калитку и идет по улице. Потом они возвращаются на террасу. В угловой даче заводят магнитофон. Чистый стереозвук доносит тихий, чуть звенящий ход каравана. Не спеша, монотонно бредут по песку животные, тоскливо поет погонщик…
На шестьдесят седьмой даче записка: «Буду в полночь».
Когда Барков вернулся в отдел, Тамулиса еще не было.
Герман предупредил дежурного и снова уехал — в онкологический диспансер: рецепт, выписанный Волчаре на пенициллин, так и оставался загадкой.
Барков к этому дню уже обошел главных врачей и заведующих больницами, аптеки, всех старых специалистов. Теперь он встречался с молодыми врачами. В окошке регистратуры ему посоветовали поговорить с Фелицатой, оказавшейся, несмотря на свое древнее имя, молоденькой застенчивой девушкой. Посмотрев на рецепт, она, глядя Баркову куда-то между носом и подбородком, негромко сказала: «Это Сашка Урин писал, практикант. Он начал практику в первой больнице, а потом несколько дней был на практике у нас».
— Вашу руку, доктор, — восхищенно произнес Барков. — Спасибо.
Рука юной Фелицаты оказалась неожиданно жилистой, а пожатие довольно крепким.
Этот последний день августа был для него самым удачным за все лето. Случилось так, что именно на эти дни Урин приехал в город к отцу и уже примерно через час сидел в приемной дежурного автоинспектора, куда его вызвал Барков: брат Урина гонял на мотороллере, не имея прав.
Урин сидел на диване, высокий, на вид какой-то очень «свой», доступный, с открытыми светло-серыми сообразительными глазами. Его глаза быстро следили за всем, что происходило вокруг него, и казалось, что он сразу схватывает и разгадывает больше, чем ординарный свидетель. Он приехал в милицию на мотороллере и теперь поигрывал защитными очками и щегольским дымчатого цвета беретом, снисходительно поглядывая вокруг.