Один Ратанов был какой-то невеселый, хотя и старался улыбаться и петь вместе со всеми. Вскользь он сказал, что Ольга Мартынова собирается уезжать с Игорешкой в Москву.

Ольга уезжала в середине октября, в воскресенье, и проводить ее пришли многие. По заранее намеченному и утвержденному Ольгой плану собрались не на вокзале, а в круглом маленьком скверике в центре города: Ольга не хотела прощаться на перроне.

И потому, что собралось много людей и встретились они в самой шумной части города, прощание не было печальным. Ольга держала себя мужественно. Говорили о гастролях в городе кубинского певца, о предстоявшем строевом смотре, о деревянных катерах Игорешки, которые смастерил ему Егоров.

Когда все уже были в сборе, на попутной машине приехали Барков и Галя. Баркова никто не ждал, так как он был в отпуске и должен был вернуться из Ленинграда не раньше среды. Его появление вызвало сенсацию.

На Гале было новое модное пальто, купленное, по-видимому, в Ленинграде. Она выглядела в нем еще более застенчивой и смущенной против обычного, но по ее счастливым глазам, выражению лица и по тому, как она, здороваясь и разговаривая, на виду у всех держит Германа за руку, все предположили, что о помолвке может быть объявлено в ближайшие дни или даже часы.

— Как там мой «крестник»? — спросил Барков у Ратанова.

— Арслан? О нем скоро все услышат. С ним сейчас встречается спецкор по нашей области: Арслан решил написать письмо ко всем, кто еще не нашел свой путь.

— Молодец!

— Кстати, — сказал Егоров, — тебя и Алика на днях вызовет к себе генерал.

— Зачем? — встревожился Герман.

Ратанов и Егоров засмеялись.

— Не томите его, — сказала Вера Егорова, — скажите!

— И еще! — Егоров поднял вверх указательный палец. — Передай своей хозяйке, что на днях к тебе соберутся гости, твои друзья по работе. Я думаю, что вы с Тамулисом не позволите себе уйти в областной уголовный розыск так… Правда, Галя? Это было бы неэтично.

Мимо них густым потоком шли люди. Некоторые смотрели в их сторону и улыбались. Может, они знали кого-то из оперативников в лицо, а может, у них просто было легко на душе оттого, что строились вокруг благоустроенные дома, росли хорошие дети, светило солнце и на красном полотнище, протянувшемся через всю улицу, большими буквами было написано: «Миру — мир!»

— Когда-нибудь, — задумчиво сказал Ратанов и положил Игорешке руку на плечо, — на одной из площадей горисполком поставит памятник. Памятник оперативному уполномоченному. И поступающие в милицию, все, в любом звании, будут давать у памятника клятву: всю свою энергию, любовь, жизнь посвятить людям…

Он вдруг замолчал, ощутив рядом сразу окаменевшее, налившееся тяжестью тело жены Андрея Мартынова, ее мгновенно наполнившиеся слезами большие грустные глаза, дрогнувшие губы. Ратанов пожалел о вырвавшихся у него словах. «Она еще слишком слаба», — подумал он.

Но он ошибся: Ольга нашла в себе силы и заговорила спокойным, низким, чуточку суховатым голосом:

— Я вижу этот памятник. Высокий, сильный человек пристально вглядывается в даль. Простой беспокойный человек, в плаще, в чуть сдвинутой на лоб шляпе… Ему всегда нелегко, но он улыбается… Он был нужен людям и был счастлив…

Они откололись от своих сверстников месяца за четыре до того, как их неожиданно арестовали. Угрюмые, рано вытянувшиеся, одинаково подстриженные под бокс, они подолгу стояли вечерами в подъездах и у клуба, перешептываясь или насвистывая. Расходились по домам за полночь. Они еще не воровали, они только думали о воровстве, опьяненные рассказами Удава, старшего брата Веньки из Корабельной слободы.

Физически не особенно сильный, худощавый, с широко посаженными внимательными глазами, с косой челкой на лбу, отбывший в тюрьме два срока за воровство, Удав теперь гулял на свободе — недосягаемый идеал слободской шпаны. Он приходил в клуб окутанный тайной, выделявшийся среди других слободских ребят одеждой — по последней «уличной» моде предвоенных годов — и своими покоряющей дружелюбными манерами. Появляясь здесь, он бывал немногословен и прост и подолгу покуривал в окружении подростков, глядевших на него с нескрываемым восхищением.

Перед окончанием танцев он исчезал. Венька рассказывал, что брат возвращается домой на рассвете усталый, но веселый, в одежде валится на кровать, и мать, раздевая его и находя в карманах шоколад и пачки красных тридцаток, плачет…

Когда Колька Кокурин, Телятник и Венька обворовали первую палатку — на углу Немировича-Данченко и Почтовой, всю добычу — семь килограммов конфет, несколько бутылок красного вина и окорок — принесли на чердак двухэтажного барака, где жили Колька и Телятник, и там устроили, как тогда говорили, джаз: пили вино, закусывали окороком с конфетами.

Августовские дни тридцать девятого года были жаркими. Из чердачного окна виднелся деревянный тротуар вдоль барака, заросший лопухами пустырь у Черной речки да голубая палатка — «американка», на которую уже давно точил зуб Телятник. Еще дальше, за железнодорожным мостом и учебным стрельбищем Осоавиахима, виднелся военный аэродром, а в белом от зноя небе сверкающими точками возникали и таяли крохотные истребители. Ребята смотрели на далекие самолеты, пренебрежительно сплевывали шоколадную слюну.

Из первой добычи было решено сделать подарок Удаву, и это, пожалуй, было для них тогда самым приятным из новых переживаний. Ему передали через Веньку две бутылки вина и кусок окорока — без сала.

Так прошли три недели. Запомнил из той юношеской поры Кокурин немного: что спал он в то лето мало, но особенно сладко и крепко, и снились ему короткие легкие и счастливые сны, какие снятся всегда перед ожидаемыми неприятностями.

И вот настал день, когда Телятника повел к машине милиционер в ботинках с крагами. Позже другой милиционер постучался к Кокурину, который видел, как увозили товарища, и все эти три часа, пока не приехали за ним, лежал раздетый в кровати, повторяя: «Господи, помоги, господи, сделай так, чтобы меня не взяли», — хотя никто не учил его обращаться к богу и ни он, ни его мать, ни даже бабка в деревне не были верующими. А залез он под одеяло потому, что где-то слыхал, что не могут, не имеют права взять человека, который лежит в кровати.

Но его взяли.

Когда Колька надел тапки, милиционер сказал:

— Ну, хлопец, давай!

И тут высокий не по годам Колька, который, разговаривая с девчонками, небрежно отставлял ногу в сторону и поправлял черную косую челку, вдруг скривил рот и заплакал:

— Дяденька! Больше не буду! Поверьте, больше никогда не буду! Отпустите, я никогда больше не буду!

— Ну-ну, — удивился милиционер, — не плачь!

Ему пришлось за руку вести задержанного к машине: Колька не сопротивлялся, просто вдруг не пошли ноги. Как на ходулях, неуклюже вышагивал он рядом с милиционером, не замечая ни выбежавших из барака женщин, ни замерших малышей. Слезы капали на перешитую им самим модную флотскую тельняшку.

До суда он просидел в старой городской тюрьме, большой и гулкой, похожей на железнодорожный вокзал, — жара, крики, суета, теплая вода в бачке, новые, незнакомые порядки.

— Эй, малолетка, попроси у начальника покурить! Живо!

С этого приказа началось для Кокурина знакомство с новыми друзьями. Амплей, горбоносый, с выпяченной нижней губой и блестящими пронырливыми глазами, никогда не упускал возможности поразвлечься.

— Быстрей! Кому сказал?

Он был одного возраста с Кокуриным, но держался как старший.

Кокурин нехотя стукнул в дверь. Все на минуту притихли. Он постучал еще раз. Наконец заскрипел замок.