Долго думал Потугин Маркел Семеныч. Пришел поглядеть в исполком — верно: стоит в углу старик седой, волосы, как у попа. И венки из сосновых веток и лента красная, две хоругви с золотистыми кистями. Только лампадки не хватает.

Поглядел Потугин грустно эдак, плюнул и ушел.

Встретил Михаилу на улице, головой покачал:

— В часовне был у твоего сына. Больно хорошо, лучше некуда. Новых святых произвел.

А Михаила, как маленький:

— Нет моей воли. Видишь, под ногтем сижу…

Хотела бабушка Матрена слово сказать вразумительное. Андрон улыбается:

— Ты, мама, не расстраивайся. Старому человеку трудно понять. Люблю я тебя, а делать по-своему буду.

— Делаешь, сынок, не в угоду; народ недоволен.

— Темный он, поэтому и недоволен.

Михаила обиделся:

— Ты какой? Светлый?

Андрон и говорить не стал.

— Ты, тятя, неграмотный.

Долго Михаила сидел, головы не поднимая, стискивал крепкие зубы мужицкие. А когда накипело нутро, поднялся. Оглядел старую мужицкую избу загоревшимися глазами — встал на минуточку вкопанный: и здесь Карла Марксов около матушки богородицы с левой стороны. Везде насажал, сукин сын. Скоро всю избу залепит.

Нет, не Карла виноват.

Нутро накипело.

— А-а, черти! Волю взяли.

Схватила за подол Михаилу бабушка Матрена, слезно уговаривает:

— Христа ради, отец, не греши!

— Уйди!

— Христа ради не греши!

Замахнулся Михаила с левой — бабушка кубарем по избе. Стукнулась виском о скамейку и лежит, как курица, руки растопырила. По лицу дорожкой узенькой кровь просочилась, окрасила морщинку около добрых губ. Глядит Михаила на бабушку — не встает. Хоть бы выругала его, постыдила: "Эх, мол, ты, бесстыдник — бессовестный!" А она даже не стонет.

Испугался Михаила.

Задрожали руки-ноги, не знает, что делать.

На полу — бабушка Матрена с красной дорожкой около добрых губ. Сел рядом Михаила, за руку тормошит, ласково уговаривает:

— Старух! Матреш! Что ты?

Думал, до смерти уложил, а господь пожалел напуганного человека: отдышалась бабушка Матрена. Услыхала голос Михайлин, голову подняла.

— Эх ты, бесстыдник — бессовестный!

Тут Михаиле легче стало.

На улице слухи растут.

В казаках генерал поднимается.

В Сибири генерал поднимается.

Ведут генералы войско несметное, несут народу крестьянскому освобождение. У кого хлеб брала коммуна — назад. Лошадей брала — назад. Все — назад! Генерал, который в казаках поднимается, прямо сказал:

— Вы, старички, не сумлевайтесь. Поможете мне — живо разделаюсь. Губпродкому — смерть, райпродкому — смерть. Картинки большевистские — в печку.

И тот генерал, который в Сибири поднимается, прямо сказал:

— На хлеб цена, на овес цена.

Пятый день лежал Потугин на печке — ломота в спине появилась. Услыхал про генералов — легче стало. Вышел на улицу и бороду расчесал, словно к празднику.

— Богов коммунских выкидать надо!

Прохор Черемушкин восемь досок на душе таскает, будто восемь грехов. Не дают покоя ему, сон разбивают, от еды отталкивают. Кольнет перо хозяйское, вскочит ночью, а генералы — вот они: как на картинках стоят, и писарь генеральский с бумагами,

— Ты Черемушкин?

— Я.

— У тебя взяла коммуна восемь досок поделочного тесу?

— У меня.

— Распишись!

Сам не рад Прохор, от хозяйства отбился. Бегает из улицы в улицу, шепчет:

— Двенадцать тысяч казаков.

— Земля на откуп.

— Беспартийных не трогают…

Каменный сидит в исполкоме Андрон, неподвижный.

Брови нахмурил.

Шею напружинил.

Не мужиков видит с растрепанными бороденками — жизнь мужицкую, темную.

Гришка Копчик доклад делает:

— Генералов ждут мужики. До твоей головы добираются.

Молчит Андрон.

Только ноздри раздуваются, словно в гору высокую лезет.

Сломал перо у красной председательской ручки и ручку надвое переломил — обломышки под ноги.

— Дураки!

Низко пригнулись избенки под тяжелыми соломенными крышами. Грязь, навоз, бедность. И жизнь вся — грязь, навоз, бедность. Отец мешает, мать мешает. Каждая избенка затаила темную мужицкую злобу.

Не жалеть нельзя и жалеть нельзя.

Идти надо: против отца с матерью, против друзей и товарищей. Против всей жизни идти. Горят мысли в Андроновой голове, болью тяжелой распирает виски. Не жалеть нельзя и жалеть нельзя.

— Дураки!

Поглядел на Гришку Копчика, глазами вспыхнул:

— Бить стану, если поперек моей дороги пойдут! Я знаю, что делаю. Война так война!

Ну, вот и война.

Лежит Потугин на печке, расслабился.

С одной стороны — генерал, с другой стороны- генерал.

Встали два генерала с двух сторон, говорят:

— Слушай, Маркел Семеныч; на хлеб цена, на овес цена. Хочешь?

Смотрит Сенин хорьком из норы, на пороге — смерть мужицкая с косой за плечами.

— Кайся, старик, от Андрона приказ тебе вышел…

Потемнело в глазах, зарябило.

На улице рев, шум, крик.

Закрутились мужики рогачевские, на дыбы встала воля черноземная.

Вбежала сноха со двора, прямо на печку:

— Тятенька, хлеб коммунисты берут по амбарам!

Эх вы, силы мужицкие дуба столетнего!

Эх ты, хлебушка, кровью политый!

Слетел Потугин соколом с печки — долой и семьдесят четыре года. Распрямилась спина стариковская, заиграли ноздри молодецкие. Выбежал с растрепанной головой, увидал топоришко зазубренный.

Стиснул топорище — война!

С одной стороны — генерал, с другой стороны — генерал.

На хлеб цена, на овес цена.

Увидал Андронову шапку с красной звездой — загорелась земля под ногами красным огнем. Заплясали в глазах избы мужицкие, заревели в ушах трубы медные. Наскочил на Андрона, замахнулся топоришком зазубренным:

— Бей!

Увидал Андрон глупую смерть от зазубренного топоришки, рассердился. Отскочил на два шага, выхватил револьвер из кожаного мешочка.

— Стрелять буду!

Блеснули сбоку железные вилы, заревела толпа, оскалились зубы мужицкие:

— Бей!

Выстрелил в воздух Андрон — не хотелось крошить тело мужицкое, а пуля-то — вот она. Сидит на дороге Потугин, пальцами землю царапает. Иголкой вошла в левый бок, укусила мухой в жаркий полдень Андронова штучка.

Несутся мужики из конца в конец, словно лошади степные, невзнузданные. Дымят глаза, налитые злобой, дрожит земля под ногами нековаными.

В казаках генерал поднимается, в Сибири генерал поднимается. На хлеб цена, на овес цена.

— Бей!

Эх вы, силы мужицкие дуба столетнего!

Эх ты, хлебушка, кровью политый!

Размахнулся Тарас Тимофеич лопаткой железной — мимо.

Увернулась Андронова голова с красной звездой.

Грохнулся на спину Тарас Тимофеич, руки раскинул крестом по дороге. И его мухой укусила маленькая пуля, попавшая в лоб.

Война так война!

Гонят Гришку Копчика с деревянной ногой по большой рогачевской улице, словно волка пятьдесят собак. Видит Гришка смерть свою от мужицких рук — забежал во двор к Андронову отцу. А Михаила и дверь на крючок. Скоблит Гришка запертую дверь в испуге смертельном — нет спасенья. Бросился на крышу — нога деревянная сорвалась.

Смерть!..

Навалилось на Гришку десять мужиков самых здоровых.

Рвут Гришкино тело в двадцать рук.

Топчут Гришкино тело в двадцать ног.

Затоптали вместе с Гришкой и Трифона Самойлыча, попавшего вниз.

Война так война!

Забежал Прохор Черемушкин с вилами железными в исполком:

— Бей!

Поддел Карла Марксова в переднем углу и понес, будто сноп ржаной. Грохнул на улице оземь — пляши! Пляшет Рогачево село, свищет, гудит, кувыркается. Разорвали пополам и Аннушкин флаг, разорвали пополам и Андронов флаг. И еще пополам и еще пополам — ленточки сделали. Сорвали со стены земельный декрет, продовольственный декрет, бабий декрет.