Через некоторое время в шахте вспыхнул свет. На стенках загорелись сцепленные белым двойным проводом электрические лампочки в защитных оплетенных проволокой плафонах. В шахту спускались Дева Вездеход и Розовая Мыльница. Оказавшись внизу Тюменцев тут же крепко, как пиявка, прижался к Ровняшкиной. Влажно, сладострастно задышал ей в селезенку.

— Катя. Катя. Что же ты мучаешь меня, Катя?

Дева Вездеход оторвала от себя Розовую Мыльницу. Он болтался на вытянутой руке, пытаясь дотянуться. Ровняшкина хорошенько как пыль из ковра его встряхнула. Посмотрела в мокрые от тайных желаний глазки.

— Жены не боишься?

— Нет — мотал головой Тюменцев.

— Подумай-.

— Потом думать будем — Тюменцев смог рукой дотянуться до Ровняшкиной.

— Пусти Катя.

— Гадостей всяких хочешь? — допытывалась Ровняшкина.

— А ты не хочешь?

Ровняшкина промолчала, брезгливо искривила губы, но внутреннее природное оказалось сильнее. Она поставила Тюменцева на землю. Сорвала с волос узкую красную ленту. Натянула почти до подбородка Тюменцеву вязаную шапочку до подбородка и обвязала ее лентой в районе глаз.

— Тогда догони — засмеялась Ровняшкина. Она побежала вперед по коридору, иногда останавливаясь и хлопая в ладоши.

— Я здесь. Я здесь.

Ослепленный во всех смыслах, Тюменцев топал вслед за ней, выставив вперед руки. Ровняшкина свернула, пробежала и прислонилась к камню, выходящему из стены. Бежать было некуда. Да и особенно не хотелось.

— Я здесь. — сказала она.

Тюменцев издал жеребячий громкий звук. Сорвал повязку, шапку и онемел. Желтоватый камень, на который оперлась Ровняшкина, наливался кровью и пульсировал. Наперегонки Ровняшкина и Тюменцева бросились к выходу из шахты. Теперь их объединяло совместное желание. Кто быстрее унесет ноги от этого страного происшествия.

Шершавкин думал. Скрипел мозгами и пружинами горбатой бабушкиной кровати, застеленной домотканной льняной простынью. Шершавкин завалился на нее, не разбуваясь, в знак протеста и свободы человеческого самовыражения. В конце концов… — сказал себе Шершавкин, но долго не продержался. Закинул туфли на кованую перекладину кровати между двумя отполированными шишечками. Ими заканчивались кривые клюкообразные ножки. До 15 лет это была и его комната. Шершавкина после смерти родителей растила бабушка, сестра Лиза и вот этот вот книжный шкаф. До какого-то времени, пока не поступил в кулинарный техникум, Шершавкин был вполне тихим, начитанным мальчиком. Он читал и мечтал нужные вещи. Хотел быть Маратом Казеем. Пионером-героем… А стал… Шершавкин провел рукой по тонкому ковру, на котором растянулась между неровными гвоздями картина «Три охотника». Буратиной хотел быть тоже… И не стал. — порадовался про себя Шершавкин. — И не стал. Они все хотели, а он не стал. А ведь больше всех хотел. Ура! Слава гопникам-кулинарам. Показали как верными подворотнями выйти на правильный путь. Что значит столкнуться с жизнью. Что за идиотское выражение. Это Буратины-Герои придумали. Зачем? В жизнь стоит входить короткими осторожными шажками и, если повезет, через какое-то время перейти на уверенный, печатающий брусчатку Красной площади, шаг. Идет, значит, он такой в ботфортах как у прусского короля Фридриха Великого и Глущенко Екатерины с барселоновского рыбзавода. Красная площадь вместо брусчатки выложена голыми Барселоновыми вперемешку с одетыми Карасями. Эти жалобно стонут и плачут на перебой, когда ступает на них подбитый толстыми гвоздями каблук. Солнце светит. Между Шершавкиным и небом. Розембаумы в стайку сбились. Вальс-Бостон на все голоса чирикают. А под ногами Жириновские воркуют. Во всем на голубей похожие. Владимир Ильич Ленин между елками вокруг Мавзолея бегает прячется от китайской провинции Шаосян, в полном составе прибывшей поздравить его с днем рождения Элтона Джона. И такая глобализация вокруг что…

Шершавкин вскочил, похватал во все стороны разлетевшиеся мечты, сунул их наскоро туда, откуда они выбрались.

— Что? — спросил Шершавкин, подойдя к двери.

— Жрать будешь? — голос у Лизы был противным и липким, как прошедший все тренинги продавец супермаркета. Толстый дядька с бакенбардами на лице похожим на задумчивую курячью гузку. Таким был голос Лизы.

— Жрать будешь? — повторила Лиза.

— Только не капусту. — буркнул через дверь Шершавкин.

— С подливой. — ответила Лиза.

Шершавкин представил себе эту ржавую подливу и эту капусту.

— Родные мои — хотел сказать он — Как я вас не навижу.

— Ты что там?

— Дверь открой — Шершавкин подергал ручку. — Как я тебе есть буду. Телескопически?

— Вот тупица! — услышал Шершавкин голос племянницы. — Телепатически. В телескоп микробов рассматривают.

— Не умничай! — Шершавкин явственно услышал звук подзатыльника.

— Отойди от двери — скомандовала Лиза. — К окну отойди.

Шершавкин подчинился.

— Подержи. — услышал он сестру.

Дверь открылась. В комнату вошли Лиза и Лиза. Девочка держала тарелку с тушеной капустой, похожей на перепутанные волосы Засентябрилло.

— Ешь — приказала сестра.

— О, нет. — возмутился Шершавкин. Сестра достала из кармана передника бельевую веревку выловила в воздухе его руку привязала к ножке стола.

— Теперь не выберешься. Ешь, холера.

Племянница протянула Шершавкину ложку.

— Вкусно? — спросила она.

— Скажем так. У меня этот вкус в печенках. Лиза? Я ни начто на претендую кроме своих кровных 22 метров.

— Что? — возмутилась сестра.

— Я как бы наследник. Завещания нет. Ливер в Охе.

— Лиза — сказала сестра дочке. — Ты видела когда-нибудь мудака обыкновенного.

— Нет, нет, нет. Не слушай Лиза. — заволновался Шершавкин. — Это плохое слово.

— Это хорошее слово для плохих людей. — ответила сестра.

Шершавкин демонстративно подергал руку, привязанную к ножке стола. Узел был слабым. Это давало неплохие шансы.

— Ладно — неожиданно милостиво согласился Шершавкин. — Чего ты хочешь?

— Лиза. Выйди.

— Мам.

— Выйди кому сказала. 2-й закон Ньютона с вечера лежит.

Девочка недовольно запыхтела, но из комнаты вышла.

— 2-й закон Ньютона? — скривился Шершавкин. — Это в 6 лет.

— Пока не поздно — ответила сестра. — А иначе кулинарный техникум.

— Ну это не так уж и плохо. Если собрать — Шершавкин повращал растопыренными пальцами. — Все ингридиенты в одну миску.

— Короче. Нам нужен Засентябрилло — отрезала сестра. — И пока он здесь не появттся с нашими деньгами. Ты отсюда не выйдешь.

— Лиза. Сестра. — Шершавкин подергал ножку стола и сложил молитвенно руку.

— Ты не можешь. Я же брат твой. Брат. Родственник первой очереди. Ведь если с тобой что случится. Ведь это все. Все, что ты любишь. Это все достагется мне. Мне!

Рука завуча средней школы города Медвежий Бор была плоской и твердой как плоская и твердая рука завуча средней школы города Медвежий Бор. Подзатыльник был фирменным. Патентованным. С сухим почти пистолетным звуком.

— Угрожаешь?

— Рассуждаю — Шершавкин потер ушибленный затылок. — Тебе нужен Засентябрилло?

— Именно.

— Но я то здесь причем. От роддома до райкома я Шершавкин. Или я что-то не знаю… Лиза? Вы обманывали меня?

После второго подзатыльника Лиза села напротив.

— Нам нужен Засентябрилло.

— Это я уже понял. Драться то зачем?

— Все знают что Засентябрилло — твой дружок. Все знают, что Засентябрилло — подставной. Все знают что МММ в Медвежий Бор это твоя подлая мерзкая… твоя обычная работа.

— Наговоры — не сдавался Шершавкин. — Факты. Где ваши факты? Бумажку мне покажи. Где написано, что это я?

В праведном гневе Шершавкин приподнялся, настолько высоко, насколько ему позволил деэспешный стол. Лиза его не слушала, а говорила свое.

— Как же я поверила… Засентябрилло. Да он до 9 класса в набивных женских колготах в школу бегал. Маму боялся. И такую подлость закрутить. Нет это ты. Ты холера. Указательный крепкий палец Лизы ввинчивался в открытый пылающий от несправедливости лоб Шершавкина.