В заключение беседы А. Н. Боголюбов предупредил, что наша группа на днях будет принята Чан Кайши — такие приемы стали традиционными, и нам надо срочно привести себя в порядок. Действительно, наши московские штатские костюмы, пальто и шляпы за время переездов по горным дорогам настолько пострадали от палящего солнца, пыли, дождей, грязи, что выглядели неприлично. Боголюбов дал нам адреса китайских портных, они за сутки сшили нам новую одежду — одели с ног до головы.

В ту же ночь японская авиация бомбила Чунцин. Система воздушного наблюдения и оповещения здесь работала, нас отвели в бомбоубежище — и своевременно! Когда я вернулся в свой номер в гостинице, то смог констатировать, что осколки авиационной бомбы выпустили пух из моей перины и подушки, посекли одеяло, а что самое неприятное — несколько мелких осколков попортили патефонные пластинки, которые я купил в Чунцине. Но я их сохранил по сей день. И когда теперь иногда завожу и пластинка шипит, а игла прыгает на царапинах, я всегда вспоминаю ночь в Чунцине [212] на 3 сентября 1939 года и думаю, что мне тогда повезло.

Утром в гостиницу приехал Александр Николаевич Боголюбов и повез нас представлять генералиссимусу Чан Кайши. Проехали город от края до края, автомашины нырнули в тропическую зелень парка. Ворота, по бокам — часовые с немецкими большими маузерами на бедрах. Еще ворота с такими же часовыми, и машины, продвигаясь по узкой асфальтированной дороге, нырнули вдруг вниз, мы очутились в длинном бетонном туннеле. Проехали до площадки, до подземной стоянки автомобилей и отсюда, тоже подземными переходами, вышли в большой зал. Оказалось, что вся эта резиденция Чан Кайши была спрятана глубоко под землю.

В зале, по левую сторону, уже стояли в ряд китайские генералы. По правую сторону, тоже в ряд, построились мы во главе с Боголюбовым. Посредине лежала красная ковровая дорожка к закрытым дверям. Два генерал-адъютанта распахнули двери, к нам по дорожке вышел маленький человек. Он был увешан орденами от горла и до пояса, а иные ордена свешивались длинными цветными лентами на долы его кителя. Над этим сверканием и бренчанием орденов я увидел худое, морщинистое лицо, усики. Чан Кайши выглядел очень старым и физически слабым. Он пошел вдоль строя, подавая нам по очереди сухую руку, кто-то из наших по привычке сильно пожал ее, Чан Кайши переменился в лице, и Боголюбов вполголоса приказал нам: «Полегче!»

После представления Чан Кайши вышел на середину зала и сказал короткую речь. Рядом с ним стоял переводчик. Речь не запомнилась. Что-то очень общее насчет совместной борьбы с японцами. Он и ручкой на своих генералов повел. Дескать, с ними вместе будете воевать.

Справа отворилась стеклянная дверь, вошла красивая китаянка в европейском белом костюме и пригласила нас в банкетный зал. Это была супруга Чан Кайши Сун Мэйлин. Банкет был составлен по правилам китайских застольных церемоний. Знаменитая сычуаньская кухня. Примерно сорок блюд. Чан Кайши выпил три-четыре рюмки, извинился, сказал, что оставляет нас на попечение своей супруги и военного министра Хо Иньцина, и вышел.

Обеденные разговоры, которые мы с помощью переводчика вели с китайскими генералами, никакой новой информации никому из нас не дали. «И не дадут! — заметил Боголюбов. — У них считается признаком хорошего тона проговорить с гостем или посетителем битых два-три часа, а по [213] существу ничего дельного не сказать». Сун Мэйлин очаровательно улыбалась, шутила, кокетничала, танцевала, как говорится, до упаду, и в моем сознании никак не укладывалась эта шутливая игривость светской дамы с образом деловой финансистки и политиканши, какой я представлял ее по рассказам бывалых людей.

Она была миллионершей. Возглавляла авиационную комиссию, одновременно шефствовала над военно-воздушными силами Китая. Руководила управлением крепостного строительства, и, кстати сказать, это подземелье тоже было делом ее рук. А кроме того, у нее было еще с десяток разных должностей. Чан Кайши находился под заметным ее влиянием. Ведь она являлась главным проводником американского бизнеса и политики в Китае, признанным руководителем проамерикански настроенных кругов китайской буржуазии. Юность Мэйлин провела в США, там училась, там же приняла христианскую веру. И когда Чан Кайши, уже оставивший своих жен, пожелал сочетаться новым браком с юной барышней из богатого и знаменитого (старшая сестра Мэйлин была вдовой Сун Ятсена) семейства Сун, эта барышня поставила ему одно, но жесткое условие: стать христианином. Он стал. Женитьба на Сун Мэйлин во многом способствовала переориентации Чан Кайши с Японии на Америку. Его новая супруга была частым гостем американского посольства, а ее секретарем по христианскому обществу был епископ Шефферд, негласный сотрудник американской разведки.

Военный министр Хо Иньцин, напротив того, оставался японофилом. Конечно, нам казалось не просто странным, но чудовищным, что высший военный руководитель воюющего государства являлся одновременно почитателем противника, одним из самых ярых сторонников капитуляции, человеком, который еще до начала войны распродавал японцам северные и северо-западные провинции Китая, как чунцинский разносчик продает пампушки с лотка. Но так было, и здесь я привожу лишь малые штрихи тех закулисных интриг и веяний, которые делали нашу работу в Китае иногда невероятно трудной.

После визита к Чан Кайши мы всей группой нанесли визит военному министру Хо Иньцину. Принял он нас очень любезно, улыбался, расхваливал советских летчиков, которые при последнем японском налете сбили шесть вражеских бомбардировщиков, назвал отличившихся истребителей — братьев Коккинаки. Затем перешел к делу. Встал у карты боевых действий, и с первых же слов стало видно, что военный [214] министр очень поверхностно знаком с обстановкой. Кроме того, с точки зрения военной, профессиональной, он был неграмотным человеком. Если бы с нами находился переводчик-китаец, можно было бы свалить все на его неподготовленность. Но переводил товарищ из нашего посольства, знаток военного дела. Сперва мы искоса переглядывались, а потом стало скучно слушать эту белиберду. Как он стал военным министром? «Он богаче Чан Кайши», — усмехнувшись, пояснил Александр Николаевич Боголюбов.

Покончив с визитами, мы под руководством Боголюбова принялись за работу — изучали обстановку на фронтах, боевые операции последних лет, группировки китайских и японских войск, особенности тактики и тех и других, структуру управления и связи и прочие необходимые вопросы. Много времени уделяли внутренней обстановке в Китае, взаимоотношениям партии гоминьдан и КПК.

Вечерами Боголюбов приглашал нас к себе, где уже в домашней обстановке, за чаем, продолжалась наша учеба. У Боголюбова я впервые встретил Павла Федоровича Батицкого, тоже военного советника, впоследствии Маршала Советского Союза.

17 сентября 1939 года, получив назначения, мы разъехались из Чунцина в разных направлениях — на север, восток, юг. Меня назначили в 3-й военный район. Попутчиком стал М. В. Никифоров, назначенный советником военной академии. Она размещалась в каком-то не то маленьком городке, не то большой деревне. Этот населенный пункт назывался Дуюн. Здесь мы с Михаилом Васильевичем Никифоровым должны были расстаться, но не пришлось. Начальник академии генерал Ши вручил мне шифрованную телеграмму, подписанную Чан Кайши и Боголюбовым. В ней говорилось, что я должен остаться в академии, прочитать ее слушателям цикл лекций по тактике артиллерии и теории стрельбы, а также организовать после этого боевые стрельбы. Меня приказ не обрадовал. Думаю: только начни, оставят в академии, на фронт не попаду. Никифоров старался меня подбодрить, говорил, что месяц в моем распоряжении, а потом он, как военный советник академии, настоит на моем выезде к месту назначения. В общем, приказ есть приказ, я набросал общий план занятий, составил конспекты лекций.

Утром следующего дня пришел в артиллерийский парк академии. Смотрю: советских пушек и гаубиц ни одной нет. Ну, это понятно. Новую артиллерию они сразу отправляют на фронт, а здесь орудия разношерстные, главным образом [215] английские 115-мм гаубицы и французские 75-мм пушки. Осмотрел я эти орудия, вокруг стоят китайские офицеры-артиллеристы, слушатели академии. Говорю переводчику Суну: «Скажи, будем знакомиться. Кто хочет поработать за наводчика, заряжающего, за командира орудия?» Вышли трое, скомандовал я: «Орудие — к бою!» Быстро сняли они чехлы, наводчик вставил в гнездо панораму, произвели другие необходимые для подготовки орудия к стрельбе действия. Пока все идет как надо. Командую дальше, даю цель для прямой наводки, прицел, угломер. И в конце команды: «Зарядить!» Заряжающий рукоятку затвора потрогал, но затвор не открыл. Спрашиваю через переводчика, почему не довел до конца свою работу. Китайцы хором что-то отвечают, Сун переводит, что затвор не открывается. Почему? Неисправен, что ли? Опять говорят все вместе, машут руками, Сун тоже машет и наконец объясняет, что эта английская гаубица, как и прочие такого типа орудия, с неоткрывающимся затвором. Подошел я вплотную, взялся за рукоятку затвора — действительно, не открывается. Осмотрел казенник справа-слева, заглянул под него. Ага! Здесь торчит стопор затвора. Передвинул я стопор, затвор орудия легко открылся. Слушатели зашумели радостно. Оказывается, они много раз занимались огневой подготовкой на этих гаубицах, но заряжали их лишь мысленно. А я подумал: здесь придется начинать с азов. Это первое впечатление подтвердилось и занятием в классе, где я для начала рассказал слушателям элементарную тригонометрию в приложении к артиллерийской стрельбе. Сун старательно переводил, но в глазах слушателей, на их лицах я читал полное непонимание предмета. Правда, человека три-четыре были исключением — они оказались из студентов, прилично знали математику. Для всех прочих такие простые понятия, как коэффициент удаления, шаг угломера или поправка на смещение, оказались истинно «китайской грамотой». Пришлось изменить методику. По вечерам я учил Суна, он имел высшее образование, поэтому легче усваивал теорию артиллерийской стрельбы. А утром через Суна уже можно было работать со слушателями. Примерно на второй неделе моего пребывания в Дуюне прибыли в академию наши советские орудия — 76-мм полковые и дивизионные пушки, 122-мм и 152-мм гаубицы. Теперь одновременно с лекциями я вел занятия практические, изучали с китайскими артиллеристами материальную часть этих орудий. Распределил слушателей по расчетам, у каждого на попечении свое орудие. В общем, дело пошло. В чем слушателям нельзя было отказать — это в усердии, трудились [216] они интенсивно, сидели над конспектами ночами. Это упорство помогало преодолеть недостатки их общей подготовки. Отзанимался с ними четыре недели, из лучших сформировал боевые расчеты. Провели мы артиллерийские учения с боевыми стрельбами — сперва отдельными орудиями прямой наводкой, затем батареей и дивизионом с закрытых огневых позиций. Часть слушателей выступили в ролях командиров орудий, взводов, батарей и дивизиона. Результаты были хорошие, их наблюдал весь личный состав академии. Генерал Ши просил провести такие же учения со вторым факультетом. Пришлось мне задержаться еще на несколько дней... Потом мы с Никифоровым дали шифровку в ставку Чан Кайши, и я получил официальное указание оставить академию и выехать к месту основного назначения — в 3-й военный район на юго-востоке Китая.