— Крупный! — переводит Сун. — Господин наместник не может утвердить ваш хороший план.

Интересный разговор, не правда ли? Да, сейчас вспоминать интересно и даже смешно, но тогда мне было не до шуток. План хороший, но командующий его отверг, а почему, сказать не захотел. Пытаюсь выяснить, но и прямые вопросы эффекта не дали. Генерал Гу повторил то же, что раньше. Пришлось взять себя в руки и выйти. [220]

Выручил меня начальник артиллерии Ло Шакай. Позвал в свой кабинет и толково разъяснил мою «крупную ошибку». Создавать артиллерийскую группу с централизованным управлением за счет артиллерийских батарей 86, 50 и 21-й армий нельзя. Командующие армиями, сказал он, вам свою артиллерию ни за что не отдадут. У них английские и немецкие орудия, которые они сами купили на собственные деньги. И боеприпасы тоже сами покупали. Чего же ради отдадут они свое добро соседу или начальнику артиллерии всего района?

— Вы поняли недостаток плана? — спросил генерал Ло.

— Понял! — сказал я. — Значит, будем наступать, имея по одному-два орудийных ствола на каждом километре фронта? Хоть активный участок, хоть пассивный, а все равно пара стволов на километр. Так?

— Почти так, — согласился он. — Но выход есть.

Он сказал, что многое зависит от моего доклада на совещании. Если командармам он понравится и заденет за живое, они могут и дать артиллерию — они ведь тоже люди и патриоты. Кроме того, прибудет артиллерия из резерва генералиссимуса Чан Кайши.

Пришлось мне, получив эти, можно сказать, откровения, снова засесть за план артиллерийского обеспечения наступательной операции. Переделал так, чтобы план опирался в основном на артиллерийские полки, прибывающие из резерва. Это была хоть и не очень значительная по числу стволов, но реальная сила, которую можно было поставить на участке, намеченном для прорыва. Перебросить сюда же артиллерию с пассивных участков полностью не удалось. Некоторые командармы не пожелали отдать свою артиллерию. В ряде случаев пришлось намечать огневые позиции так, чтобы они позволяли переносить огонь на участки прорыва и этим создавать необходимые плотности.

Опять пошел к генералу Гу Чжутуну, он просмотрел план и сразу же проставил под ним вязь иероглифов — свою подпись. Он, видимо, был доволен, что никто из командармов не будет ущемлен, и сам мне сказал:

— У нас нельзя брать артиллерию и передавать ее из армии в армию. Это создает недовольство и ненужные трения и сказывается на боеспособности войск.

Говорю переводчику:

— Спроси у командующего, почему он сам не сказал мне этого?

Сун перевел, генерал вежливо улыбнулся и отвечал довольно долго, с экскурсами в военную историю Китая. Как [221] я понял, он не мог мне сказать о «крупном недостатке», а сейчас может, потому что это — большая политика. Ее смысл до меня не дошел.

На другой день генерал Гу собрал совещание в штаба 3-го военного района. Здесь были командующие 10, 23, 25 и 32-й армейскими группами, командующие 10, 91, 86, 25, 4-й Новой, 50, 21, 29, 88 и 100-й армиями, а также высшие штабные офицеры этих объединений. Было десять часов жаркого ноябрьского утра. Все уселись за столы, развернули карты, генерал Гу произнес первые две-три фразы. Сун потихоньку бубнил мне перевод на ухо и вдруг осекся. По его округлившимся и отстраненным глазам я понял, что дело неладно. Возник шумок, кто-то из генералов подошел к окну, и стал слышен отдаленный гул авиационных моторов. Слышу уже знакомое: «Джапан!» Переводчик куда-то исчез, все заторопились, и скоро я остался один в зале среди раскиданных карт, опрокинутых стульев и фарфоровых пиал с остывающим чаем на столах.

Ординарец Ли тянул меня за рукав к двери, но я не пошел, он тоже остался. Показываю ему жестом: давай, дескать, расставь стулья, а я соберу карты. Разумеется, будь я среди своих или где-то один на дороге, я не стал бы бравировать. А здесь это было нужно. И пока два японских бомбардировщика, хорошо нам видные в открытом окне, шли прямо на штаб, возник в памяти Михаил Иванович Калинин, его рассказ о том, как он приехал в 1-ю Конную армию, начал выступать на митинге, а в это время налетели белогвардейские аэропланы. Все бросились врассыпную, а он остался стоять на тачанке. Почему? А потому, отвечал Михаил Иванович, что дело было не в нем как человеке. Дело было в том, что он был представителем советской власти, председателем ВЦИК, и прятаться от белогвардейщины ему было не к лицу. Он признавался, что внутренне «основательно струхнул», однако виду не подал.

Вот и здесь, в южнокитайском городке Шанжао, я был не Константин Казаков сам по себе, но представитель Красной Армии, за мной стоял ее боевой авторитет, и я обязан был поддерживать этот авторитет каждым своим словом и поступком. Особенно в минуты опасности.

Японские бомбы разорвались далеко от дома, со станции били зенитные батареи 4-го артполка, из бамбуковой рощи вела огонь малокалиберная зенитная батарея военной школы, и самолеты противника, попытавшись еще раз атаковать здание штаба, отвернули и были отогнаны. Вернулись из бомбоубежища командующие группами армий и армиями, [222] появился и Сун, я передал ему карты, он их раздал владельцам. Прошу генерала Гу дать мне слово. Очень коротко. Он закивал. Говорю:

— Господа, видимо, японцы очень пунктуальные люди. Они, если вы заметили, прибыли к нам на совещание ровно в десять. Предлагаю в следующий раз заморочить голову их агентуре. Пусть самолеты прилетят после совещания.

Все засмеялись, хотя в шутке была горькая истина — уши японской разведки торчали повсюду. К концу совещания, после выступления Гу Чжутуна и других, а также и моего доклада, я почувствовал, что ледок настороженности, с которым встретили меня в 3-м военном районе, растаял.

Вероятно, китайская контрразведка приняла должные меры, ибо на следующее совещание, где докладывался детально отработанный план наступательной операции, японцы «не прилетели». Зато, вернувшись в свою фанзу, я застал необычно взволнованного ординарца Ли. Понял, что кто-то рылся в моих вещах. Обычно Ли никого без меня в комнаты не впускал. Даже ночью он ложился спать так, что загораживал дверь. А тут впустил. По его жестикуляции и кое-каким китайским словам, которые знал, я понял, что мой чемодан обшарили жандармы. Пришлось мне, как выражаются дипломаты, «сделать представление» командованию военного района. Больше обыски не повторялись.

Наступательная операция готовилась уже по-настоящему. Создавались ударные группировки, прибыла артиллерия РГК, прокладывались дороги и колонные пути. Однако сроки наступления по-прежнему переносились: с 26 ноября 1939 года на 5 декабря, потом на 11-е и наконец на 16 декабря. И ставка Чан Кайши и командующие военными районами, в том числе Гу Чжутун, каждый раз приводили десятки доводов в пользу отсрочки наступления. Однако за всей этой словесной шелухой явно просматривалось нежелание наступать, главной причиной которого, на мой взгляд, была боязнь очередного поражения, помноженная на слабую профессиональную подготовку гоминьдановского генералитета.

Именно поэтому план большого наступления в долине Янцзы, предложенный советскими военными специалистами еще в июне, был спущен на тормозах с такой туманной формулировкой: «Судя по изложенным выше данным о противнике, планы и намерения его могут быть сорваны крупным немедленным наступлением наших сил. Однако немедленные решительные операции не принесли бы должного эффекта и могли бы повлиять на нашу тактику продолжения [223] войны. Наступление в большом масштабе может быть осуществлено после полной подготовки и укомплектования войск, то есть через пять-шесть месяцев».

Неопределенность, рыхлость, пассивность «нашей тактики продолжения войны» подтвердила и директива ставки Чан Кайши, переданная в войска в ходе подготовки к этому наступлению. В ней командующим военными районами, в частности, приказывалось:

«Если противник будет действовать малыми силами, оказывать сопротивление.

В случае прорыва фронта обороны отходить на новые рубежи.