По пластиковому куполу балка при буровой хлестала пурга. Ее прозрачные, подсвечиваемые изнутри космы вспыхивали огоньками на сфере и пропадали в темноте полярной ночи.

Бригада нервничала. Ее руководитель, известный художник и химик Жак Брауде, разработавший новые светящиеся краски для монументальной живописи, — рослый, седовласый, с грубоватыми, резкими чертами лица, — нервно бродил между грядками овощей, по-хозяйски поправляя подвешенные на растяжках ветви яблони с уже розовыми алма-атинскими апортами. Его свободные от смены друзья, усталые, с глубокими складками на лицах, тронутых мрачным полярным загаром, сидели в креслах под цветущими вишнями вместе с парнями, прилетевшими им на смену, и слегка насмешливо следили за своим бригадиром.

Все они уже давно не меняли своей рабочей профессии заполярных буровиков и с удовольствием отрабатывали по две недели в этих местах. Здесь отлично отдыхалось, рождались великолепные идеи. Трудная, а порой и опасная работа закаляла тело и укрепляла нервы.

Друзья понимали Жака. Каждый раз, когда над тундрой появлялись сполохи сияний, бригадир выскакивал на мороз, смотрел на их игру, пытаясь запомнить их полутона и переливы. После северных сияний он рвался в свою мастерскую, к мольберту, — сияния заряжали его частицами своей энергии, и он писал много и вдохновенно.

Свои картины Жак переводил светящимися красками на стены домов и общественных сооружений. Их транслировали по кольцевому традевалу. Любоваться ими съезжались тысячи людей.

У него появилась масса последователей, целая школа. Как водится, появились и противники. Они работали его же красками, но в совсем иной, более реалистической манере, которая игнорировала цветовую, мерцающую игру полутонов, и он считал это возмутительным: писал статьи, бушевал против недооценки возможностей новой живописи, искажения внутренней сущности изображаемого предмета и, главное, принижения прикладного значения картин. Иногда он выступал по радио и телевидению. Его знали, его ценили, но… многие делали все по-своему.

После двух недель на буровой Жак рвался в бой с оппонентами, он дорожил каждым часом, а смена задерживалась уже на сутки. Бригадир остановился у грядки, вырвал ярко-алую, с длинным хвостиком редиску, вымыл ее в протекающем в желобе ручейке, похрустел острой мякотью, бросив ботву в перегнойник. Потом походил, подумал и опустил в ямку зернышко редиски — земля не должна пустовать. Заровнял ямку и, отряхнув руки, сердито сказал:

— И все-таки это не оправдание… Держать ради всех одного — я этого не принимаю.

Ему никто не ответил. И он взорвался:

— Нет, в самом деле! У психоаналитика, видите ли, исключительный случай, так конструкторы, поэты, врачи и все прочие должны его ждать! Неужели он не понимает, что наше дело не то, что там. — Бригадир махнул куда-то в сторону. — За эти две недели мы выкладываемся до фундаментов. Это там. — Он опять махнул рукой. — Ты можешь идти на завод или, допустим, в шахту, а не захочешь, можешь и просидеть в лаборатории. Там все под руками и сколько угодно подсменных: позвони и любой не то что приедет, а прибежит. А тут, видите ли, из-за одного… Неужели в нашей бригаде нет подсменных? — обратился он к прилетевшим.

Один из них, Альварес, с темной, как у мулата, кожей, со светлыми вьющимися волосами пожал плечами:

— Я не понимаю вашего нетерпения. Психоаналитик предупредил — случай исключительный. Если можете — подождите. Если нет — вызывайте запасного.

— Что может быть исключительного в наше время? И особенно у психоаналитика. Тесты его перепутались? Кибер взбунтовался?

— Хорошо, — поднялся мулат, — я сейчас потребую запасного.

Один из сменяемых поморщился и, обращаясь к бригадиру, протянул:

— Жак, береги нейроны. У тебя впереди схватки с оппонентами.

— Сбегай-ка лучше к вышке, — так же лениво предложил другой, — может быть, повезет, появится какое-нибудь заблудшее сияние, и ты успокоишься.

У бригадира яростно вспыхнули темные глаза, но он перевел дух и скрылся в зарослях.

Сменяемые поворочались в креслах, и один из них спросил у Альвареса:

— Это в самом деле что-нибудь из ряда вон выходящее?

— Пока мы еще не знаем.

Перед самой перекличкой бригады психоаналитик Роу позвонил нашему бригадиру и взмолился: "Ребята, полдня задержки. Передайте той бригаде: если смогут, пусть подождут. В крайнем случае начинайте смену без меня, а я подлечу попозже". Причин задержки он не объяснил, но умолял не заменять его запасным. Говорил, что дошел до предела и без нашей тяжелой работы свалится. Вид у него в самом деле неважный…

— Влюбился, вероятно…

— Не думаю… Он постоянен.

— Вот как? А каков предел в этом вопросе?

— Вам, чертям, после смены этого не понять.

Лениво посмеялись. Заместитель бригадира новой бригады — светловолосый мулат Толя Альварес — решил:

— Мне кажется, что дело даже не в нем. У вертолетчиков тоже смена, и пока примут машины…

— А что их принимать?

— Ну… просто поболтают… Тем более, пурга. Все-таки известный риск. И как там решит их начальство…

— А кто там сегодня?

— Сим Сато…

— Этот японец? Он помешан на осторожности!

— Слушай, а что, собственно, с ним произошло? Я имею в виду Сато.

— Обыкновенная история. Он из дальнего космического отряда. Вылез на какой-то астероид, попал под облучение, теперь вот оттаивает в нашем Заполярье.

— Такие сверхбдительны и суперосторожны.

— Когда клюнет тебя как следует, невольно подумаешь о других.

Разговор распадался и снова сливался, за ним стояло ожидание любимой работы для одних и встреч с любимыми для других, потому он казался неровным, взволнованным.

Пурга за куполом балка набирала силу. Сменяемые изредка посматривали вверх, на вспыхивающие огоньками бело-розовые космы, и незаметно для себя вздыхали.

Сменяющие стали беспокоиться — если пурга разыграется, то вертолеты могут задержаться на вполне законных основаниях.

Внезапно по цветущему саду прошел холод, и все оглянулись. Холод вырвался из парадной, точнее, грузовой двери-ворот, которая открывалась лишь летом или в те редкие минуты, когда внутрь балка нужно было протащить нечто громоздкое, объемное.

Оттуда, из-за вечно плодоносящих зарослей черной смородины, показался психоаналитик Эн Роу — как всегда, изысканно-изящный, чуть ироничный и печальный. За ним шел высокий седой человек — красивый мужественной, открытой красотой: голубые ясные глаза, слегка вьющиеся волосы, тяжеловатый подбородок и твердые, хорошего рисунка губы, в уголках которых жила улыбка, приветливая и добрая. И в то же время и в его лице и в плотной широкоплечей фигуре угадывались настороженность, некоторая скованность, словно у человека, неуверенного в том, что его встретят хорошо, поймут и примут.

— Роу, ты не один? — спросил Альварес.

— Как видишь. Знакомьтесь — наш новый запасной. Джулио, или Джек Петров.

Запасной молча пошел от кресла к креслу, твердо пожимал протянутые руки и, когда вслушивался в имена, смотрел прямо в глаза представлявшемуся. Позднее все отметили, что выдержать этот взгляд оказалось нелегко. В нем сочетались интерес, доброжелательство и в то же время настороженность, какая-то скрытность. Но в целом эта привычка смотреть прямо в глаза во время знакомства мужчинам понравилась — они были крепкими ребятами и понимали толк в себе подобных.

— Остальных сегодня не ждите, — сообщил Роу. — Сато оказался верным себе и машин не выпускает.

— А как же ты?

— Видишь ли… Я догонял, потому прилетел на резервной машине и решил рискнуть.

— И Сато выпустил?

— Он шипел на тридцати двух известных и стольких же неизвестных нам языках, но я сделал вид, что не понимаю его…

— Лететь трудно?

— Не скажу… Делал, как учили, — взлетел вертикально, до стратосферы, а потом пошел отвесно, на ваш маячок…