— Сегодня? — нетерпеливо спросил я, усаживая друга в спальне около открытой духовки.

— Да, — твердо сказал Николай.

Когда стемнело, я закрыл наружные ставни, зажег керосиновую лампу и сел рядом с другом.

— Берите лампу и идите ужинать, — донесся голос мачехи.

Ели пареную макуху со свеклой, запивая юшкой, в которой варилась свекла.

Мачеха зажгла светильник (фитиль в блюдце с подсолнечным маслом), а мы с лампой пошли в спальню играть в шахматы. Брат, зевая, смотрел, как мы переставляли фигуры, клевал носом, а потом ушел на кухню. Николай выиграл партию, от удовольствия потер ладони и, взглянув на часы, сказал:

— Пора. Пока доберусь, часок посижу в сгоревшем доме. Там облачусь в маскхалат и начну двигаться к цели. Пожар ты, наверное, увидишь раньше, чем я возвращусь.

Мы вышли. Николай, надевая мои рукавицы, похлопал ими, крякнул от удовольствия и, взяв сверток, сказал:

— Мне теперь и Северный полюс не страшен.

— Ты не заносись особенно, будь осторожен, а то…

— Не учи ученого кушать хлеба печеного, — весело прервал он меня и вышел за калитку.

Ветер свирепствовал вовсю. Я немного походил по двору, озяб и зашел в дом. Поставив на скамейку лампу, лег на диван и начал читать стихи Некрасова. Даже любимый поэт не увлекал: я то и дело поглядывал на часы, прислушивался к завыванию ветра и снова брался за книгу, но стрелки часов, как магнит, притягивали взор, и я, наблюдая за ними, старался предугадать: что же делает друг в этот момент?

Прошло два мучительных часа. Одевшись потеплее, я вышел во двор и, найдя затишье, стал смотреть в сторону школы медсестер. Вдруг по небу вроде бы промелькнул розовый отсвет и сразу же исчез. «Наверное, мне показалось», — подумал я, но сердце учащенно забилось. Через минуту небо окрасилось в красный мерцающий цвет.

— Молодец Колька, — вырвалось у меня, но тут же к чувству радости Примешалось беспокойство: что с другом?

Я выглянул из калитки. На посветлевшей от пожара улице было пустынно. Но вот показался неясный силуэт, и по мере его приближения я понял — это Николай. Забежав во двор, он в изнеможении упал на сугроб. Отдышавшись, весело сказал:

— Докладываю: задание выполнено. Имеются потери — потерял твою рукавицу.

— Идем в дом, ты потный, можешь простудиться. В коридоре Николай снял маскхалат, я спрятал его.

Мои домашние спали. Друг выпил две кружки воды и, улегшись на кровать брата, спавшего на кухне с мачехой, тихо сказал:

— Анатолий и Владимир наверняка сейчас не спят и думают, а что же со мной?

— Точно, — подтвердил я.

— Завтра же раненько пойдем к Анатолию.

— Это будет уже сегодня. Расскажи мне, как все было?

— Утром. Я очень хочу спать. Друг уснул сразу же. Вскоре задремал и я. Меня разбудила мачеха.

— Вставай, вставай, — шептала она, теребя меня за руку.

— Что случилось? — испуганно спросил я, вскакивая с кровати.

— Ребята пришли.

Николай лежал на боку, свернувшись калачиком, рот полуоткрыт, дыхания не слышно. Надев сапоги на босу ногу, я выскочил во двор. Командир и политрук почти в один голос выпалили:

— Коля у тебя?

— У меня. Спит.

Ребята заулыбались. Владимир тихо спросил:

— Разбудим или пусть спит?

— Смотрите, — весело сказал Анатолий и указал пальцем на окно, где сквозь морозные узоры виднелось лицо Николая.

Мы зашли в дом. Попросили Николая рассказать, как все было.

— Все просто. Подошел к сгоревшему дому недалеко от школы, спрятался там. Из-за пурги ничего не видно, все вокруг как пеленой закрыто. Напялил на себя маскировку и пополз. Добрался благополучно, лег с затишной стороны возле стога сена и замер. Намазал на тряпку солидол, подошел к окну и начал прилеплять. Почему-то не приклеивается. Придавил сильнее, слышу: стекло-«хрусь!» — и рука провалилась внутрь. Достал из кармана бутылку, засунул руку по локоть в окно, расплескал бензин. Тряпку поджег и швырнул в окно, а сам пулей кинулся прочь. В пути два раза падал и потерял рукавицу Бориса. Вот и все.

Николай рассказывал просто, без тени бахвальства или рисовки. На первый взгляд могло показаться, что операция была легкой, не рискованной.

— Из чего ты маскхалат сделал? — полюбопытствовал политрук.

— Из простыни, а на голову наволочку надевал. Простынь с одной стороны разрезал, чтобы вокруг ног обмотать, а теперь придется выбросить. Наволочку выстираю и положу на место.

— А если спросят о простыне?

— Скажу, не брал.

Николай смущенно улыбнулся и опустил голову. Мы переглянулись. Анатолий встал, прошелся по комнате, остановился около Николая, спросил:

— Одежду не прожег? В солидол не выпачкал?

Николай посмотрел на меня и, вставая, неуверенно ответил:

— Кажется, нет. Не должно быть.

Мы осмотрели его с ног до головы. Я принес фуфайку и шапку. Нигде ничего подозрительного мы не обнаружили.

— Мы с Володей пройдемся мимо пожарища, — уходя, сказал Анатолий. — Вы через час приходите ко мне.

Позавтракав, мы с Николаем направились на Бутылочную колонию. Настроение у него хорошее, бодрое. Он улыбался, поглядывал на меня, явно сдерживаясь, чтобы не рассмеяться. Я делал вид, что не замечаю этого.

— Помнишь, ты в шестом классе у Степы Сечкина взял рукавицы для игры в снежки и потерял их? — напомнил мне Николай. — Степу дома наказали, а ты ему потом альбом с открытками отдал вместо рукавиц.

— Ну и что здесь смешного? — удивился я.

— Сколько в альбоме открыток?

— Штук сорок.

— Значит, за одну рукавицу я тебе должен двадцать открыток. После войны отдам.

— А альбом?

— И альбом получишь. Сполна рассчитаюсь.

Анатолий был дома один. Он встретил нас сдержанно, но глаза были радостными.

— Как там?

— Пор-рядок! — командир улыбнулся. — Пепелище до сих пор дымится. Рассказывают, что немцы из окон в белье выскакивали и босиком в соседние дома убегали. Утром несколько человек в госпиталь отправили. Погорело оружие, обмундирование, три повозки, две обгорелые лошади лежат.

Провожая меня домой, Николай грустно сказал:

— Барса жаль… Очень хотелось, чтобы застреливший его ефрейтор жил в школе и после пожара босой по снегу бегал, а потом в госпитале сдох. Я его пьяную рожу долго помнить буду. Может, еще доведется встретиться с этим фашистом в темном месте.

На Дмитриевском поселке три предприимчивых константиновца, раздобыв где-то каменные жернова и старый, американского производства двигатель, открыли мельницу в здании бывшего магазина. Оккупационные власти всячески поощряли частно-предпринимательскую деятельность, она даже возводилась в ранг политического акта: вот, мол, Советская власть такую инициативу преследовала, а при «новом порядке», пожалуйста, — дерзайте и богатейте.

На мельнице всегда толпился народ, и Николай часто наведывался туда, прислушивался к разговорам, отыскивал малейшую возможность хоть чем-нибудь насолить врагам.

Однажды, обнаружив у входа в мельницу два объявления, написанных со множеством ошибок неуверенной рукой, он схожим почерком написал листовку и рано утром прикрепил ее рядом. Хозяева не обратили на нее внимания, но когда мы с Николаем в середине дня пришли туда, около объявлений стояло несколько человек. Пожилой длинноусый мужчина водил толстым и коротким пальцем по листовке и по слогам приглушенно читал:

— Красная Армия не разгромлена. Временные неудачи не подорвали ее боевого духа… фашисты это скоро… скоро ощутят на своей шкуре.

Он умолк, посмотрел по сторонам. Остановил взгляд на Николае, почему-то погрозил ему пальцем и вновь продолжал чтение, но чуть глуше. Вдруг кто-то из рядом стоящих хрипло сказал:

— Полицай на санях едет. Сорви листовку, а то нам всем влетит.

— Черт его несет, — сказал читавший, сорвал листовку, бережно сложил ее, спрятав в шапку, прибавил строго:

— Если кто скажет про листовку — головы не сносить, — и потряс кулаком, величиною с пудовую гирю.