И не только это, не только! Вот разбойники уже валом валят, уже мчатся на своих исполинских конях, — мечи поперек лица, ножи в тесаках… Кулаки их огромны, кулаки их жилисты, крепки у них кулаки, налиты силой.

Дикари-носачи, ах, дикари, страшны вы, но страшнее всех Миколаш. Миколаш, у которого кровавой коркой затягивает царапины и шрамы. Вот разбойнички уже взяли разбег, вот обрушились на стан неприятеля.

Полотнища трещат, палатки падают, слышен рев и вой, крики и причитания. О, если бы святой Георгий внушил умирающим слова спасительной молитвы!

Весь остаток ночи страх не отпускал солдат. Они выстроились в каре, копья — на плечах первых рядов, мечи неплотно зажаты в окоченевших от стужи кулаках, — мечи в кулаках, шлемы — на голове. Рукояти мечей обернуты куделью, а головы тряпьем. Солдаты обмирают от страха, хруст сучьев и Лесные тени наводят на них ужас. Козлик, однако, не воротился более, он предпочел поскорее пополнить запасы съестного. Под утро его свора устремилась вон из леса — и направилась прямиком в село, прямехонько на курятники да на свиные хлева. Вот уже шестой день не видели разбойники ни козочки, ни петушка; удовольствовались, стало быть, и жалкой добычей. Мужики молча рвали на себе бороды, а бабы визжали, призывая на разбойников гнев господень. Я думаю — не житье было бы у нас, а рай, коли силы небесные сражались бы на стороне обираемых. Да не соизволили, благоденствуют себе в облаках, посреди лазури и злата, безучастные к тому, что творится в юдоли слез. Козлик отобрал все, что ему заблагорассудилось, выпытал, какое войско стоит вблизи дорог, что с Рогачеком и как живется в Оборжиште.

«Так что ж, изловили Лазара?»

«Ясновельможный пан, — ответствовал селянин, — когда эти прохвосты погнались за вами, пан Лазар воротился. Какой ему толк мерзнуть в лесах, коли королевский капитан рыскает по вашему следу? Вы да Пиво вселяете в него страх, но не в тех случаях, когда вы вместе».

Рассмеялся Козлик, понравилась ему речь мужика, и он вошел в горницу. На загнетке печи сидела горлинка, которая тут же принялась ворковать: «Сахару! Сахару!»

«Ах, птаха, птаха, ты бы молчала лучше, не удалось нам, видно, провести этого мужлана, недостает нам телочка».

Козлик устроился так, чтобы ноги согрелись у огня, и захотелось ему поболтать: «Да было бы тебе известно, мы спалили Оборжиште в субботу, вот отчего Лазар меня боится, а на другой день шут этот стоял на паперти и хныкал».

Мужичонка поддакивал:

«Ах, если бы вы, пан Козлик, видели его! Кафтан на нем — сплошная дыра, и откуда только он его выкопал? Таких даже крысоловы не носят. Шлялся от саней к саням. Не знаю, про что он господам сказывал, но бьюсь об заклад, что вы отгадали. Беспременно про вас».

Уж это мужичье! На языке у парня вертится вопрос, как живется пану Миколашу, которого Лазар поколотил, да — на всякий случай — помалкивает. Верить Козлику? Черта с два! А что, ежели этот вопрос его разозлит? Пережитый позор слишком еще свеж в памяти. Наверняка Миколаш ни о чем ином не помышляет, кроме как о мести.

Козлик собрался было вернуться в лагерь, где оставил женщин и кое-что из имущества, по тут подступил к нему любезный его сынок Миколаш с просьбой разрешить отправиться за Лазаром.

«Слышал я, — говорил Миколаш, — опять он в Оборжиште. Навалил балок на обгоревшие стены, покрыл их сеном и парусиной, дрыхнет снова в своей норе».

Козлик призадумался, а потом кивнул и выделил Миколашу десяток всадников.

«Не велю, — наказывал он, — затевать рисковые стычки и резню, довольно будет и одного Лазара, коли ты приведешь его живьем».

Час примерно спустя после того, как коням задали корм и напоили, двинулся Миколаш в поход на Оборжиште.

Хватало у Лазара и осторожности, и ума, да ведь кто же мог ожидать столь неслыханной дерзости?

Старый лис чувствовал себя в безопасности, пил-ел, прикидывая, что большую мзду придется, видно, заплатить королю за свои провинности, ибо и он, Лазар, тоже разбойничал на дорогах. Рыльце у него было в пушку, но что до Козлика, так он твердо рассчитывал, что тот в тупике и что с него посбили спесь. По его понятию, королевский капитан свершил бы правое дело лучшим и быстрейшим образом, если бы в первую голову погубил в лесах Козлика, а потом принял от хозяина Оборжиште великолепного рысака со сбруей, изукрашенной золотом. Он приготовился выслушать мягкое внушение и дать слово исправиться. Вероломный, он хотел присягнуть, что отрекается от грабежа на проезжих дорогах, а сам вдвойне жаждал добычи. А как же иначе? Кто же оплатит Лазарово покаяние, нанесшее такой великий ущерб его имуществу? Лазар посчитал убыток и поник головою.

Утолил он голод зайчатинкой и теперь клюет носом.

Ах, вот так пробужденье! Верзила Миколаш стоит перед его очагом и раскидывает во все стороны обгоревшие поленья. Миколаш швыряет их, и одна головешка настигает Лазара. Как неистовствует злодей! Погружает меч в брюхо то по самую рукоять, то — как придется; наткнувшись на хребет, меч крушит кости, разворачивает утробы, сечет головы.

Те, кто остался в живых, уже пленены, Миколашевы люди вяжут пленников парами, спиной друг к дружке.

Миколаш вытирает меч и говорит:

«Господь позволил мне вернуть долг, Лазар, и теперь мы в расчете. Однако за то, что ты такой уживчивый и желаешь стать моим заимодавцем, отдай мне одну из своих дочерей. Отдай мне ту, которая, как я вижу, сейчас надевает шляпу».

Произнося эти слова, Миколаш мечом указывает на прелестную девушку. Это Маркета, четвертая дочь Лазаpa. Вы видите, она выступает вперед, дрожа от страха. Вот ее уже уводят, не дав даже попрощаться с сестричками. Вот разбойники волокут Маркету к лесу, она опутана сетью и привязана меж двумя жеребцами. У Лазара подкашиваются ноги, а страшные пары топчутся на своих местах. Лазар в отчаянье катается по земле, его людям очень худо. Почти до сумерек длилось это мученье. Уже всходила вечерняя звезда, уже разносился топот возвращающегося домой стада, когда наконец спали путы с рук двух батраков. Вскоре они вызвали всех. Но но поздно ли? Не скончается ли Лазар от своих ран, утихнет ли плач женщин?

В горестном своем положении страдалицы только и могли, что плакать. Да послали гонца за повозками и, причитая, отправились в Болеславу.

Миколаш добрался до Козликова стана около полуночи. В стычке с Лазаревыми лишился он одного из своих головорезов, и в ослеплении безрассудства сожалеет об этой утрате, однако отнюдь не из-за бессмертной души, которая скатилась прямо в пекло, но из-за понесенного воинского урона и насмешек разбойников. С той минуты, как они вступили в лес, почва под ногами сделалась так неровна, что две лошади не могли идти рядом, и тогда разбойники заставили Маркету пересесть на жеребца. Она была им послушна, исполняя без ропота все, что они велели. Покорная христианка не перестает уповать на бога. Знает она, что спасения ждать неоткуда, и призывает смерть. Может, посчастливится ей обнаружить брошенный кем-нибудь нож и пронзить им свое сердце. Может, к этому ужасному поступку на небесах отнесутся снисходительно.

Меж тем разбойники обосновались в лесу по-домашнему. Бивак окружили засеками. Посредине поляны поставили два шатра, устлали их лапником; кровлю и стены тоже укутали хвоей. Снег, которым разбойники забросали стреху, таял и каплями стекал на страшные лица спящих; все были сыты и благодушны.

Опершись на локоть, Козлик слушал рассказ Миколаша.

«Как воротимся на Рогачек, позову священника освятить могилу», — заметил он и пожалел о погибшем челядине.

Катержина и Бурианова жена перебросились несколькими словами с Маркетой. Она отвечала им, теряя последнюю надежду. О горе! Что ждет ее теперь? Подружки отошли с хихиканьем; Маркета стоит в темноте, и холод пробирает ее до костей; одна она одинешенька в стане лиходеев, в сумрачном и печальном лесу, среди волчьей стаи. Собирает она остаток сил, осеняет себя крестным знамением, двигает полотнище, которым завешен дверной проем, и, став пред мужиками, произносит такие слова: