— Мариенка, пойдем скорей, ведь это…

Сигара вывалилась из его трясущейся руки. Он схватил внучку за локоть и только теперь заметил ее неподвижный взгляд: как загипнотизированная, смотрела она на круг, посреди которого стоял плечистый молодой человек в военной гимнастерке. На боку у него висел револьвер.

— Янко, — прошептала она, и кровь бросилась ей в лицо. — Янко Приесол! Возможно ли это?

Нагнувшись к ней, Линцени увидел в глазах девушки слезы.

— Пойдем, — сказала и она, но ноги не повиновались ей.

Она сидела не шевелясь, бледная как смерть, не видя никого, кроме Янко.

Янко подошел к барабанщику и закричал:

— Играйте же, люди хотят веселиться!

Музыканты как будто очнулись от сна и заиграли чардаш. Пузатый барабанщик с усами непрерывно бил в барабан изо всех сил и лишь в момент, когда его громоздкий инструмент получал передышку, обтирал рукавом своего пожарного мундира вспотевший лоб.

Мариенка увидела, как трое партизан бросились к Людо Соколу. Партизан в форме солдата словацкой армии, в котором она узнала Пятку, приставил к спине Сокола автомат и закричал:

— Ты, пес, пойдешь с нами!

Людо Сокол побледнел как полотно, а когда второй партизан схватил его за плечо, выпучил глаза. Пот градом катился с его лба. Мариенка, избегая его взгляда, шепотом повторила деду:

— Пойдем, дедушка…

Лиыцени хотел было броситься на помощь Соколу, но передумал, схватил Мариенку за руку и голосом, полным ужаса, сказал:

— Смотри, ведут его…

Мариенка не слушала. Когда кто-то закричал, что Сокола ведут на расстрел, она ужаснулась, но потом почувствовала к нему холодное безразличие. В глубине души она даже слегка обрадовалась: если расстреляют, отец оставит ее в покое.

Партизаны вели Сокола мимо стола, где сидел Линцёни с Мариенкой. Пятка подталкивал его автоматом под ребра. Сокол повернул свое позеленевшее лицо к Мариенке.

— Мариенка! — проскулил он; в его глазах был смертельный страх.

А если его расстреляют? Имеет ли она право желать ему смерти? Может быть, попросить Янко? Но с чего начать? Неужели первые слова, которые она скажет Янко, должны быть об этом человеке?

Янко вышел из круга.

— Подожди, собака лопоухая! — закричал Пятка на Сокола.

Янко встретился взглядом с Мариенкой. Мариенка опустила глаза, а Янко покраснел. Он ждал, что она будет просить, чтобы отпустили Сокола.

«Нет, даже пальцем не пошевелю, — подумал он. — Но вдруг она решит, что я хочу ей отомстить?»

Он широко расставил ноги и сказал:

— Отпустите, его час еще не настал. Мы рассчитаемся позже.

У Сокола затряслась нижняя челюсть, он бросился в ноги Янко и протянул к нему руки.

— Клянусь своей честью, господом-богом! — кричал он, но Янко отошел от него, сердито сжал кулаки и сквозь зубы произнес:

— Чихать на ваши клятвы, все равно мы за вами придем. — Он посмотрел на Мариенку и не сумел сдержать гнев. Язвительным тоном бросил через плечо: — Получите своего жениха, барышня Захарова!

Увидев, как Сокол поднимается с земли, партизаны дружно засмеялись.

Мариенку глубоко обидело язвительное замечание Янко. Все это время она стояла, опираясь рукой о столик, ничего не понимая. В глазах ее блеснули слезы. Она вынула из кармана платочек с кружевными краями, точно такой же, какой она когда-то подарила Янко с вышитой ею монограммой «ЯП». Янко сказал с гневом:

— Возьмите же его!

Лицо Мариенки залил румянец, и плачущим голосом она произнесла:

— Берите его сами!

Потом она вдруг повернулась и, сопровождаемая удивленным и в то же время полным ужаса взглядом деда, бросилась за ели.

Партизаны все еще хохотали, только Янко стоял озадаченный. Потом он неожиданно повернулся: к нему подходила стройная светловолосая девушка в цветастом платье. Она радостно улыбалась. Все ее лицо — губы, глаза — смеялось. Она протянула Янко руку и веселым голосом сказала:

— Янко! Так ты в самом деле пришел?

— Милка! — воскликнул он, и его голос выдал радость и удивление, охватившие его при виде подруги детства. — Ни за что не узнал бы тебя!

Выбежав из здания лесного компосесората, Милка Пучикова чуть не столкнулась со старым Приесолом.

— Куда ты, девушка? — схватил он ее за плечо.

Милка рассмеялась:

— Пустите меня, иду посмотреть на солдат.

— А на кой черт? — удивился Приесол.

Милка пожала плечами, по ее красивому круглому лицу, покрытому загаром, разлился румянец.

— Да просто так! — бросила она через плечо. — Наверное, устроят какие-нибудь танцы.

Приесол нахмурился и покачал головой.

— Слишком уж легко ты ко всему относишься. Мы должны заботиться о партизанах, а ты думаешь о танцульках.

— Но, дядя, — запротестовала Милка, — ведь я могу при этом и уговорить их уйти туда.

Приесол прислонился к стене и громко вздохнул. Он вспомнил, как недавно дал Милке несколько листовок, чтобы она расклеила их вечером на заборах. Утром девушка примчалась к нему и с хохотом рассказала, что намазала клеем ручку калитки священника, чтобы декан приклеился, а о том, где листовки, упомянула лишь мимоходом.

— Очень ты легкомысленна. Надо бы матери быть с тобой построже, — сделал он ей выговор.

Глаза Милки погрустнели, густые брови ее удивленно приподнялись, она пожала плечами и сказала виноватым голосом, что такая уж она есть и другой не станет.

— Послушай, не время сейчас думать о проказах, — сказал Приесол, — ты должна больше помогать нам.

— Какая от меня помощь! — махнула она рукой. — Вот разве только расклеить какую-нибудь листовку…

Старый Приесол долго подбирал слова, потом огляделся, нет ли кого поблизости, и шепотом произнес:

— Послушай, как бы тебе это… Я сам, бывало, чувствовал себя пятым колесом в телеге. Да и товарищи все меня одергивали, дескать, куда ты, старый хрыч. А теперь? Большинство из них ушли в горы, осталось нас всего-то несколько человек, вот я и начал крутиться. Знаешь. Милка, каждый нужен, я теперь даже забыл о своем несчастном ревматизме.

Милка слегка опешила. Так дядя Приесол с ней никогда не разговаривал. Она испытующе оглядела его. Неспроста он говорит все это. Но почему он на нее, сердится? Что она может поделать, если у нее такой характер? Ну а помочь — поможет.

Слова Приесола вывели ее из размышления.

— Ступай-ка в канцелярию, я сейчас тоже приду туда.

Милка бросила на него непонимающий взгляд и, слегка пристыженная, исчезла за воротами. Приесол поспешил вверх по улице, размышляя о Милке. Все сделает с удовольствием, а уж ловка — слов нет. Печатать на машинке сама научилась, берет книги читать, но все делает со смехом. Ничего хорошего в этом нет. Как ребенок, во всем одно только баловство.

Из жандармского участка вышел сотник словацкой армии, слегка волоча левую ногу.

— Жандармский начальник болен, командир гарды отнекивается… Я, что ли, должен за них? Будем надеяться, что хотя бы комиссара найдем, — говорил он на ходу, обращаясь к маленькому коренастому надпоручику, достававшему ему только до плеча.

Приесол приблизился к ним и пошел по пятам, как тень. Перед банком без дела толпились какие-то люди, и среди них Чвикота. Блестя живыми, плутоватыми глазами, он вышел на дорогу.

— Послушай, дядя, — обратился к нему сотник, — как пройти к сельскому управлению?

Чвикота скорчил рожу и развел руками:

— Откуда я знаю, там сидят господа, а я — нищий.

— Идиот! — скрипнул зубами сотник.

Пожилая женщина в поношенном крестьянском платье показала рукой:

— Управление там, только пан комиссар отправились в город, а у нашего пана нотариуса колики.

Приесол не мог удержаться от смеха и подмигнул женщине, которая с обидой в голосе обратилась к нему:

— Я правду говорю, пан Приесол, ведь я служу у них.

Сотник встрепенулся. Он впился глазами в лицо Приесола и, удивленный, прорычал:

— Что? Приесол? Некий Ян Приесол отсюда родом. Не приходитесь ли вы ему отцом?