Причем нельзя было сказать, что посиделки эти ее хоть радовали. Наоборот.

Заметив, что муж опять засиделся за поиском предметов своих опасений; видя, как напряжен он сам, и с каким хмурым выражением вглядывается в экран ноутбука, Гуля подошла к нему, села рядом на диван и молча обняла, прижавшись.

Вздохнув, Мартин оторвался от экрана.

— Может быть, зря ты так, — робко произнесла супруга, — мало ли легенд, пророчеств и тому подобного люди насочиняли. И половина грозит всем нам страшными карами. А половина — наоборот… о «золотом веке» каком-то толкует. Которого мы лишились из-за неразумности своей и порочности, но когда-нибудь обретем снова. Один Нострадамус со своими катренами чего стоит! Или вот скандинавы. По их пророчествам в конце времен случится трехлетняя зима, волк Фенрир пожрет солнце… ты представляешь? А потом придут огненные великаны…

И осеклась, наткнувшись на еще более помрачневший взгляд мужа.

Было отчего ему помрачнеть. Ведь и зима долгая, и отсутствие солнца (все равно по какой причине) неплохо вписывались в его истолкование крысиной легенды. Много-много проснувшихся разом вулканов могли устроить и то, и другое. А также потоки лавы, которые при толике воображения способны сойти за «огненных великанов».

Мартин даже не пробовал себя убедить, что это-де просто совпадение. Изжил в себе такую склонность вместе с обывательским скепсисом.

— Ну… может, оставишь это тем, кому по службе… положено этим заниматься? — еще более робко предложила Гуля.

— Кому? — Мартин невесело усмехнулся. — В органы что ли обратиться? Чтоб проверили ту легенду на экстремизм?

Едва не сказал «ту крысиную легенду», но вовремя поправился.

— Или в санэпидстанцию? Пусть истребят всех крыс на планете… которых, на минуточку где-то на порядок больше, чем людей. Типа, раньше все руки не доходили это сделать, но теперь к ним обратилась такая важная персона как я. А значит, они точно всю эту хвостатую братию вытравят. Просто не смогут отказаться! Или… если Большой Полярный Лис все-таки придет, пусть служба отлова бездомных животных им занимается, так? Поймают эту зверушку, накроют сачком — и в приют?..

Слово «приют» Мятликов выпалил с нескрываемой ненавистью — почти на рефлексах. Вспомнилось собственное пребывание в этой темнице для ставших бродягами домашних питомцев.

Но Гуля, хоть сама и вызволила его оттуда, об этом нюансе не знала — про то, что он был котом, Мартин ей тем более не рассказывал. Поэтому истолковала тон супруга по-своему.

Всхлипнула, отстраняясь. Да как бы невзначай положила руки себе на живот, уже начавший округляться. Такой вот очевидный намек. Или, если угодно, напоминание. Помни, мол… но не о смерти, а наоборот, о новой жизни. Которую я в себе ношу на радость нам обоим.

— Ну а ты-то что можешь… один? — вздохнув, произнесла супруга затем, почти в тон собственным недавним мыслям Мартина. — Ты, конечно, хороший профессионал… в своем деле. Наверное, даже самый лучший. Но… прости, но не герой! Не Супермен, не Рэмбо и не Брюс Уиллис. Куда тебе мир спасать? Ты, небось, даже в армии не служил.

Мятликову захотелось с ехидством поинтересоваться, почему «даже» и как опыт, заключающийся в подметании плаца, попыткам ходить строем, многочасовом стоянии в карауле да уходам в самоволку помог бы ему, как сама Гуля выразилась «мир спасать».

Но язвить и подкалывать жену, и без того чувствовавшую обиду, не хотелось. И не только из-за напоминания о ребенке — о его, Мартина, ребенке, не чьем-нибудь. Гуля некогда спасла ему жизнь, не больше и не меньше. Не дала сгнить в той темнице-приюте. И с тех пор была самым дорогим для него человеком.

А потому…

— Пойду, прогуляюсь, — примирительно молвил он, откладывая и выключая ноутбук, — самое то, чтоб напряжение снять.

— Морской капусты купишь? — попросила жена. — Что-то захотелось…

Именно попросила, а не спросила. Потому что другого ответа, кроме положительного, на свой как бы вопрос не подразумевала.

«Нельзя просто взять и выйти на улицу, не выполнив хотя бы одной просьбы своей второй половинки, — подумал Мартин, выходя из подъезда, — то ли еще будет, когда ребенок родится… когда расти начнет».

Он не имел ничего против детей. Но, как человек, женившийся поздно, привык относиться к семейной жизни с некоторой опаской. За что отдельное «мерси» заслуживал один из бывших одноклассников и друг детства, ячейку общества сколотивший почти сразу после школы.

Положение свое — последствие такой авантюры — друг этот охарактеризовал предельно кратко, но исчерпывающе. Одной фразой: «себе не принадлежишь». Вот и Мартин Мятликов, несмотря на свою любовь к Гуле, опасался, что тоже перестанет принадлежать себе. Особенно когда придется все больше времени отдавать малышу.

«Если он… успеет родиться», — так некстати нашептал Мартину внутренний голос. Показавшийся ему в тот момент мерзким и подлым, как искушавший Фауста Мефистофель.

Одно было хорошо: относительно свежий воздух и движение (какая ни на есть физическая активность) изгоняли подобные навязчивые мысли с усердием добросовестного экзорциста.

Быстро дойдя до магазина, где продавалась морская капуста, Мартин взял пару коробочек и сложил в заблаговременно прихваченный пакет. Затем, с пакетом в руках, решил не торопиться домой — еще немного пройтись. До небольшого скверика в паре кварталов.

Поскольку уже стемнело, в скверике не было обыкновенно забредавших туда молодых мам с колясками и активных словоохотливых старушек. Не наблюдалось, к счастью (зайти не успели?) и посетителей иного рода. Находиться рядом с которыми добропорядочному человеку неприятно и даже небезопасно. Пьяных компаний, шумных подростков, наркоманов со своими наркоманскими делишками.

Сквер был пуст. Деревья и скульптуры отбрасывали в свете фонарей причудливые тени. Некоторые из этих теней еще время от времени начинали шевелиться — когда по веткам деревьев прогуливался ветер.

Мартину нравился скверик, он был готов часами стоять, любуясь таким зрелищем. Даже лирическое настроение временами на него находило. Но если, скажем, Александра Блока вид ночного города, погруженного в чуть нарушаемую светом фонарей темноту вдохновлял на упаднические стихи о бессмысленности сущего, то Мартина, напротив, красота ночного или поздне-вечернего скверика убеждала в том, что этот мир прекрасен. И стоит того, чтоб его беречь.

Вопрос — как?..

Неожиданно мелькнувшая между клумбами в свете фонарей маленькая тень нарушила спокойствие позднего вечера и отвлекла Мятликова от созерцания и неторопливых мыслей.

«Крыса?!» — успел подумать он с брезгливой ненавистью.

Но тонкое мяуканье, сопровождавшее появление тени, лучше всяких слов сообщило о ее принадлежности.

За мяуканьем уже совершенно ожидаемо последовали слова. Стоило Мартину прислушаться, как включился его дар, обретенный в бытность самого Мятликова усатым и хвостатым.

— Помогите! Помогите! — теперь слышал Мартин. Вскоре и сам кричавший подбежал. Кошка… точнее, котенок примерно трех месяцев.

Взъерошенный, но вроде чистенький. На бездомного не походил… насколько сам Мятликов смог бы различить в свете фонарей.

— Помочь? Что случилось? — спросил Мартин, опускаясь перед котенком на корточки.

Пусть не один год прошел с тех пор, как он снова стал человеком, но представители семейства кошачьих до сих пор вызывали у него сочувствие напополам с чувством солидарности.

— Ого! — удивленно воскликнул котенок вместо ответа. — Так вы понимаете, что я говорю?

Мартин кивнул, и котенок взволнованно продолжил:

— Так что же? Получается, человеки нас понимают? А я думал, вы слишком глупые. Потому и служите нам, кошкам.

— Не все, — возразил Мятликов, никак не комментируя пассаж насчет глупости и подчиненного статуса собратьев по биологическому виду, — только я. Потому что сам когда-то был котом. Как тебя зовут, кстати?

— Бур-р-рбон, — представился котенок с достоинством, подобающим своему имени.

— Вот как? — Мартин не сдержал усмешки. — Ну… рад приветствовать, ваше величество. Рад приветствовать, очень польщен.

И шутливо так приклонил голову, словно поклон изображая. Вот только котенок юмора не оценил.

— Я раньше не думал, что такое возможно, — залепетал он торопливо, — и вам бы не поверил. Но оказалось, что есть один кот… один мой знакомый кот… он тоже когда-то был человеком… оказалось. Но превратился в кота. Вот ему и нужна помощь. Какой-то странный человек забрал его. Странный такой… серый. Про крысу рогатую что-то говорил… уф!

Не проговорив, но выдохнув последний звук — словно запыхавшись — Бурбон замолчал в ожидании. Глядя на человека и переводя дух.

Но человек — Мартин то есть — не мог дать ему передышки. Так взволновало его услышанное.

— Рогатая праматерь-Крыса, — произнес он тревожно вполголоса.

Котенок моргнул обоими глазами. Насколько знал Мятликов, жест этот означал у кошек согласие с услышанным. Аналогично кивку у людей.

Вставало на свои места, если не все, но многое. Мартин вспомнил Мегеру Степановну в сером деловом костюме и того кадра, что занимал его место в жизни, пока сам Мятликов пребывал в кошачьей шкуре. Невысокого мужичонку, бледненького, очкастого — ту же серость, пусть и в переносном смысле. И вот теперь «странный серый человек». Опять-таки серый. И не совсем человек. По крайней мере, не бывший человеком от рождения.

Кто-то может не заметить слона, а вот Мартин чуть не забыл про крыс, с помощью джинна превратившихся в людей. Причем едва ли их было всего двое. Мегера, вроде, признавалась, что в так называемой «инвестиционной программе», ею затеянной, участвовали многие ее сородичи.

И ведь, если вдуматься, эти псевдо-люди были особенно опасны. Имели наибольшие шансы угодить Рогатой Крысе и в награду получить катаклизм, который сверг бы человечество с трона царя природы.