До него донеслось:

— Твоё здоровье, москвич!

Залязгал, дёрнулся с места и поплыл пока неторопливо товарный состав. Он отъехал, как занавес, и открыл перед глазами пять-шесть одинаковых домиков с подсолнухами, огородными грядками, цветами. Цветы тоже были одинаковые — золотые. С крыш высоко взлетали тонкие мачты радиоантенн. За домиками уходила вдаль такая же ровная, как мачта, дорога, а возле одного домика стояла полуторка.

— Эй! — окликнул Игоря дядька, на губе которого болталась новая сигарета. — А вон полуторка из экспедиции. Они в Отрадном стоят.

Игорь перестал жевать, встал и услышал:

— Шофёр к Надьке прикатил. Будет ночевать.

— Если Надька пустит.

— Опять её, бедную, мимо загса прокатили.

— Экспедиция сворачивается.

— Шабаш.

Игорь поворачивался то к одному, то к другому.

— Беги, Москва! Проверь.

Игорь схватил баул и спрыгнул на рельсы. Гравий зашуршал под ногами. Паровоз закричал коротко и тревожно.

Ехали как летели. Проснулся ветер, точно подстёгивая машину, и пыль рвалась вперёд, занавешивая четверть неба. Всё равно неба было много, как нигде — ни в Москве, где его загораживали высоченные здания, ни в Подмосковье, где оно затенялось близкими деревьями и дальними лесами. Здесь, в степи, ничто не прятало неба, не отрывало его от земли. Пыль развеивалась, а небо и земля продолжали жить в родстве, обнимая друг друга.

Шофёр, молодой и кудрявый, гнал полуторку и грыз семечки, выколупывая их из лепёшки брошенного на сиденье подсолнуха. Добрый час, наверное, он ни о чём не заговаривал, шумно поплёвывая в окно кабины и вытирая губы, отводил душу…

Подсолнухи возникали по бокам дороги полями, показывая свои сухие затылки — они смотрели чёрными лицами на вечернее солнце, к которому летела полуторка. Прикончив одну лепёшку, шофёр остановился и сломал вторую, а когда поехали дальше, наконец спросил:

— Ты чего в Отрадном потерял?

— Ничего.

— Москвичи — трепачи. А ты как рыба.

Игорь покосился на него, не поворачивая головы.

— Вы давно в Отрадном?

— Месяца два… Там закончили трассу.

— А мы были там ещё до вашей экспедиции. Песни записывали…

Игорь отвернулся, промаргиваясь и глазея на узкие крылья размашистой кукурузы, сменившей подсолнухи. Было стыдно врать, но ещё стыднее признаться, что он — сын того самого начальника экспедиции, у которого в Москве есть семья, а в Отрадном другая женщина, знакомая шофёру.

— Песни? — недоверчиво удивился шофёр.

— Фольклор, — сказал Игорь.

Шофёр выдернул папироску из пачки «Беломора» и чиркнул франтоватой зажигалкой.

— Не всё записали? Едешь-то зачем?

— Да я приемничек забыл… Транзистор… Мамин подарок… А сейчас ехал от тётки и сошёл…

Игорь покраснел, утопая во лжи, как в болоте.

— А у кого забыл-то?

— Дом помню, а как зовут…

— Найдёшь! — Шофёр весело подмигнул ему, видно, по натуре-то был лихач. — Одной песни вы, однако, не записали. Хочешь послушать?

Игорь покраснел ещё больше и кивнул головой.

— Сейчас, докурю, — сказал шофёр, запыхтел торопливо, выплюнул окурок и объявил как на сцене: — Песня изыскателей… Исполняет шофёр изыскательской партии Акима Шувалова, в трудных условиях проложившей трассу для нового канала, Василий Соловейко… Соловейко — это, значит, я… Понял?

Он проехал ещё немного и запел удалым голосом:

Эта песня была сродни тем, какие сами собой рождались в странствиях и пелись у костров. Пел её Вася Соловейко, явно демонстрируя свою принадлежность к необычному племени.

Игорь сам не заметил, что улыбался и слушал Васю, не сводя с него глаз. А Вася кашлянул, прочищая горло и опять застарался:

Песня Васе, видно, нравилась до дрожи. Он вкладывал в неё всё сердце, которое в нём трепетно колотилось, весь голос, который тоже всё сильнее дрожал. Закончив, он закурил ещё одну папиросу и, быстро выдохнув первую затяжку, спросил:

— Как у меня голос?

Игорь обронил, словно себе за пазуху:

— Хороший.

Вася наклонился и сказал по-дружески:

— Голос у меня плохой, а песня — будь здоров! Вот смотри, какая бедная стала степь…

Степь и правда стала другой, победнела. В ней росли только телеграфные столбы, уменьшаясь вдали до спичечного размера. Вокруг пузырились обросшие сухой полынью кочки. Заблестели совсем голые солонцы.

— Степь поливают потом. Но сюда пота не хватает… Скоро придут строители, выроют канал. А где рыть — мы показали… Понял? Вода будет. И — прощай эта сушь! Прощай к чёртовой матери!

— Трудно было? — спросил Игорь.

Вася усмехнулся, помолчал и сказал серьёзно:

— Нажрались пыли… А от солнца я уже слепой…

— Тёмные очки надо носить.

— Купил, да стёкла давлю.

Сейчас солнце стояло прямо на земле малиновым кругом, и смотреть на него было не больно. В этот малиновый круг упиралась дорога.

— Я ещё не изыскатель! — воскликнул Вася. — Я их развожу по утречкам, на холодке, кого куда, а вечером собираю. А они… Весь день на ногах! Трассу, брат, уложить — не пирог испечь. Чтобы вода не стояла, не проваливалась, а текла сама собой в нужном направлении… Изыскателя кормят ноги. Как волка. Но учти, всё не для себя, а для людей, потому что человек человеку не волк, а брат.

Вася просвещал Игоря, а Игорь с детства ползал по расстеленным на полу картам маршрутами отца, там, где не было ничего, где потом появлялись каналы, водохранилища, и высчитывал, сколько туда самолётом, поездом… А теперь вот ехал сам.

— А чего вы на станцию гоняли? — вдруг спросил он.

— К Надьке.

— Кто она?

— Не девица, — сказал Вася с хохотком. — Если подробней описать — слабонервный человек… А в общем, дура.

— Ездили к ней, а сами ругаете.

— Значит, люблю, — просто сказал Вася. — Завтра покажу тебе её фото.

Вася в третий раз закурил и включил фары, потому что, едва солнце село за черту горизонта, небо и земля сразу стали чёрными. Перед машиной заскользило пятно света.

— В общем, она ничего, — договорил Вася, дымя.

— Так женитесь на ней, — несмело подсказал Игорь, комкая слова.

— А жизнь? — спросил Вася. — Она со мной не хочет кочевать… У неё — пожалуйста. А жизнь? Прощай, песня? Слабонервная дура. А у меня нервы крепкие.

— Плохо, — сказал Игорь.

— Одному начальнику хорошо.

— Почему?

— Жена всегда с ним. Куда он, туда и она, Ленка.

— Ленка?

— Елена Петровна.

— Молодая?

— Когда-то была молодая… А теперь… Страшна, конечно! Но — будь здоров!

— Как — страшна?

— Ревматизм… Тайга, болото — не сахар. Руки — во! — Вася отпустил руль и скрючил пальцы. — Молодые все — царицы. Какая она была царица, наша мать, я не видел, но душа у неё и сейчас… Одно слово — мать.