Игорь сидел согнувшись и глянул на водителя через плечо.

— Как — мать?

Губы его тряслись.

— Мать отряда. Она нас кормит, кому носовой платок постирает, кому рубашку… Деньги взаймы даёт…

— Всё её дело?

— Ну, что ты. Это сверх программы. На картах маршруты рисует. Чертит не разгибаясь. Такими-то руками, — он опять показал. — С чертежей соринки сдувает. Как в аптеке.

— Интересно, — сказал Игорь и сам испугался сказанного, а впереди, в глубине ночи, проклюнулась горстка светящихся точек.

— Вот и Отрадное!

Чем ближе они подъезжали, тем шире рассыпались горошинки огней. Наконец остановились за домом с тёмными окнами. И в других окнах вокруг стояла темнота. Горели редкие лампочки на столбах. Вася посидел, опустив руки на колени и прикрыв глаза, встряхнулся.

— Ты вот что! До утра стучаться к людям за приемничком — не очень… Иди ко мне спать… Провожу.

— А вы?

Вася улыбнулся.

— У меня и тут зазноба есть. Я же Надьке духи купил. Вот! Красная тесёмка, белая сирень… Отдам другой, скажу — привёз. Понял? А ты спи.

Они вылезли из машины. Вася засветил перед собой карманным фонариком. Втиснулись тихонько в узкий коридорчик, затем в комнатку, похожую на пенал.

— Тсс! — предупредил Вася. — За стеной начальник.

— И она?

— Она мне по утрам стучит: «Вставай, запрягайся!»

Игорю хотелось бежать, но Вася хлопнул его по плечу и ушёл, а он остался, рядом с отцом и далеко, дальше, чем в Москве.

Уснуть он и не пытался — разве можно уснуть? Вытянувшись, он лежал в узкой кровати, руки держал по швам, как солдат, готовый вскочить по первому зову. Однако его никто не звал. Он лежал на спине и слушал.

Что-то заскребло, затопало легко, негромко. Игорь сел, нашарил протянутой рукой край стола, брякнули спички в коробке, оставленном Васей. Он приподнял зажжённую спичку, мрак отступил в углы, и в центре комнаты, на полу, Игорь увидел крысу. Она была большая и непугливая, недовольно подвигала длинными усами и без паники убралась в темноту.

Игорь сунул обожжённые пальцы в рот и снова лёг.

В это время за стеной раздался голос отца, самый знакомый:

— Ленка! До чего я хочу курить!

Стена оказалась тонкой, как будто её и не было. Из белёной фанерки, словно из папиросной бумаги. Игорь нетерпеливо ждал ответа, расширив глаза и не дыша. Женский голос, очень высокий, тонкий, сказал не сразу:

— Спи.

— А ты почему не спишь?

— Уже засыпаю.

— Ах, Ленка, Ленка! — сказал отец. — Сердца в тебе нет! Одну папиросу.

— С ума сошёл…

— И сойду, дождёшься.

— Ты забыл о своих ногах.

— Это уже и так не ноги. Тумбы в валенках.

— Ещё на Таёжной доктор предупредил тебя: не курите, останетесь без ног. Ты не послушался. А он оказался пророком.

— Пророкам верят на слово только дураки.

— А умники проверяют и попадаются?

— Не ругай меня. И так плохо. Глупо меня мучить.

— Болят ноги?

— Я курить хочу.

— А ноги?

— Не болят они, даже когда хожу. Валенки уютные. Не болят, но и не ходят… Почему именно ноги, Ленка?

— Пока уложишь кусок трассы в десять километров, протопаешь все тридцать пять. Взад-вперёд, взад-вперёд. Твои ноги прожили своё быстрей тебя. Вот и всё.

Игорю захотелось крикнуть: нет! У отца была крупная, по-медвежьи неуклюжая фигура и ловкая одновременно, а ходил он крупно и быстро. Ноги прожили своё…

— Мы с тобой могли бы ещё топать и топать, — опять раздался голос отца.

— Конечно.

— Это что? — спросил он сердито.

— Убери пальцы с моих глаз.

— Ленка! Не молчи! Слышишь?

— Когда ты называешь меня Ленкой, я молчу, потому что вспоминаю.

— И чувствуешь себя несчастной?

— Балда, — сказала она.

— Я правду спрашиваю.

— Я счастливая.

— Это правда?

Только теперь Игорь сообразил, что подслушивает чужой разговор, и у него заныло в груди. Уйти, бежать сейчас же… Он понимал, что это надо сделать, и не мог, будто парализованный. Несколько минут он полежал, зажав уши ладонями. И когда показалось, что всё затихло, осторожно отнял их.

— Сейчас я тебя утешу, — сказал отец той, незнакомой женщине. — Какой уж есть, я всегда буду с тобой. Знаешь, мне кажется, что мы только что встретились… И ещё не было Таёжной, Азии, Теберды… Ничего не было. Всё будет.

— Всё было, Аким. Было и не забудется. Ни те таёжные сопки, куда я приехала, чтобы начать работу в экспедиции Акима Шувалова, ни эта степь, где мы с тобой начертили свою последнюю трассу на своей последней карте. Всё было. Было хорошо.

В голосе её жила неподдельная завидная улыбка. Игорь старался не слушать, а представить себе комнату, где они говорили. Что там? Кровать, чертёжный стол… Белая луна в окне… Она светила с той стороны, а на этой, куда глазело его окно, сияла от луны стена соседнего дома.

— Аким! Помнишь Шилку?

— Да.

— Ох, как здорово!

— Да.

Она тихонько, но звонко засмеялась.

— Я жила в будке паромщика, а ты увёл партию наверх, искали створ… И спустился ко мне на бревне.

— Чёлн разбился о камни. Река бешеная, а челны делают из трёх досок, как кормушки для телят.

— Весь изъеденный комарами!

— Ногтями изодрался…

— И мы стеснялись паромщика, хотя ему не было до нас дела. Набросали в его лодку веток и спали там…

— Две или три ночи…

— Ветки были еловые и кололись…

— Ещё я часто Теберду вспоминаю, — сказал отец.

— С висячими мостиками над пеной, — прибавила она.

— Помнишь?

— Вот, верно. Ты вспоминаешь, а я помню. Как будто с тех пор не прошло и часу…

— То-то ты ухитрилась не состариться. За столько лет!

— Я постарела на четыре твоих канала, на три водохранилища…

— Которых мы не видели. Вот судьба! Изыщешь — уезжаешь, кто-то строит их без тебя. А сейчас можно бы поехать, посмотреть.

— Скоро ты вернёшься домой, возьмёшь детей и поедешь, покажешь им.

Он разъярился и поэтому долго молчал. Игорь знал за отцом такое. Иногда утром услышит, а вечером ответит. И будет в этом ответе каждое слово веское и окончательное. Что-то скажет отец сейчас? Игорь снова не дышал.

— Ты моя единственная, — сказал отец. — Мать отряда и моя жена.

И как будто ушёл пароход, а его оставили на берегу. И даже если пароход вернётся, его не позовут. И даже если позовут, он не пойдёт. В нём ведь тоже шуваловская порода — есть неисчерпаемый запас молчаливой гордости. Одно плохо — только сейчас шевельнулось в глубине какое-то неожиданное и неясное сочувствие к этой женщине, а после отцовских слов снова захлестнули всё ненависть и обида. А высказать их он не мог, не мог яростно ударить кулаком по фанерной стене, не мог обнаружить себя, хотя не был виноват в этом нечаянном подслушивании, всё вышло так случайно, будто его сунули в капкан. Акимка смог бы… Он бы крикнул, не удержался. Он бы просто крикнул: «Папа!»

Игорь впервые чувствовал своё бессилие от взрослости. Он взрослел. А у него помокрели глаза…

Та женщина, Ленка, всё молчала в ответ. Мокрое докатилось до щёк Игоря, когда он услышал:

— Не говори так, Аким. У тебя есть сыновья. Твои сыновья. Игорь и Акимка. Аким второй.

— Ты поедешь со мной в Москву, — сказал отец тихо и твёрдо. — И мы останемся вместе. Я решил.

Игорь испугался, что он всё же крикнет, а она ответила отцу:

— Нет. Тебя ждут. Их нельзя наказывать, когда они дождались.

Тогда отец крикнул голосом, сдавленным от боли:

— Это ты хочешь меня бросить! Инвалида с прокуренной кровью!

— Не кричи.

— Конечно, ты ещё можешь поехать куда угодно, а я стал тебе не нужен. Естественно… Старый, больной, обуза…

Она опять засмеялась своим тонким, обидно-беспечным смехом.

— И не ворчи. Сам знаешь, что это не так.

— Ленка!

— Что?

— Господи, — сказал отец непохоже на себя, — лучше бы ты уехала тогда с Таёжной, сразу…

— Сказал бы, что у тебя два сына, я набралась бы мужества.