Мы одобрительно загудели. Да, хваленые «тигры» и «пантеры» поджимают хвост при встрече с штурмовиками.

Напряжение на летчиков ложилось колоссальное. В день делали по три, четыре вылета, а иногда и по пять. Доставалось и «наземникам» — мотористам, техникам, оружейникам. Мы поражались их трудоспособности. Посмотришь: оружейница, девчушка, ей куклы, наверно, снятся, а катит бомбы на тележке весом в центнер. Отдышится, улыбнется и только скажет: «Вам, ребята, в сто раз труднее…»

Случай этот запомнился особенно надолго. Отштурмовав северо-восточнее Прохоровки скопление живой силы и техники противника, потянулись домой. И вдруг на пас навалилась свора «мессершмиттов». Моментально перестроились в круг, замкнули кольцо, охраняя от ударов хвосты. «Огонь, стрелки!» — полетела в эфир команда ведущего. Делаем одни круг, другой, третий. Перед глазами мельтешат красные, синие жгуты трасс. Руки сжимают штурвал, наливаются синевой. Сохнет во рту. Кто-то горит! «Месс», объятый пламенем, закувыркался, факелом пошел вниз через наш боевой порядок. Бросаю машину влево, вправо, прижимаюсь к земле и на бреющем ухожу на юго-восток а направлении своего аэродрома. И здесь напоролся на пару «тощих» с кокетливыми пиковыми тузами на бортах. Они, описав крутую дугу, пристроились к моему ИЛу, зажав меня в клещи. Все! Сейчас чуть отпустят, шарахнут из всех установок — и крышка!

Смотрю на фонарь левого МЕ-109. Пилот молодой, рыжие волосы прилипли ко лбу, смеется, обнажив белые зубы. Справа несется матерый волк, помятый злобой, с физиономией, порезанной палашами. Наверное, не один раз участвовал в дуэлях на сборищах буршей. Сначала он показал мне указательный палец, затем большой. Я в ответ фашисту сконструировал комбинацию из трех пальцев и сунул ему в открытую форточку. Мгновенно созрела мысль: нужно сделать какой-то маневр, неожиданный, даже рискованный, и выйти из-под опеки незваных провожающих. Убавив газ, нырнул под молодого гитлеровца. Тот шарахнулся вверх, видно, растерялся. Воспользовавшись замешательством своих поводырей, выполнил каскад фигур и вскочил в дымное облако. Драгоценное время выиграно. А с нашего аэродрома уже взлетели ЯКи, оставляя за собой буруны пыли. «Мессеры» взмыли и, набирая высоту, начали улепетывать. Даже помахали плоскостями, собачьи души. Думаете, отвязались? Захожу на посадку, а они ждут. «Земля» уже предупредила: «Фиалка», будь внимательный!» Не убирая шасси, дал полный газ, стал в вираж. Над головой пронеслись пушечные очереди. Опоздали «тузы»! Наперерез им мчались наши истребители.

Что же означает этот фашистский жест? Ну, мой — вполне понятно. А его! Строили с ребятами всякие предположения. «Они подумали, что ты заблудился, и любезно показывали дорогу домой», — подначивали шутники. Ближе к истине оказался Николай Кирток. «Это тебя, Иван, спрашивали, с какой очереди сбить — с первой или со второй…»

Хорошо, спрашивали. Но почему сразу не уничтожили? До сих пор не могу понять.

В эскадрилье, да и в полку, мы знали друг о друге все. Летчики жили одной жизнью, одними интересами. Прилетит кому-нибудь долгожданная весточка из дому — помятый треугольничек, проштампованный полевом почтой, — и его содержание становилось общим достоянием. Делились всем пополам: и маленькими радостями и большими, не таили в глубине души и плохое.

Чувство товарищеской близости! Как оно было дорого нам, как помогало в трудную минуту!

Несколько писем получил от сестры Галочки из блокадного Ленинграда. Читал, а слышал, видел тишину смерти и грохот смерти, рабочий паек хлеба весом в 250 граммов на дефектной муки, страдающие лица детей, вой сирен и отблески ночных пожаров на стеклах, перечеркнутых бумажными полосами, ночные дежурства сестры в госпитале. И сердце наполнялось режущей болью так, что казалось, оно не выдержит страшной тяжести.

И все-таки, несмотря на жестокие будни, на адское напряжение, мы находили время и для шуток, и для песен, и для развлечений.

Остывая от боя, часто собирались в небольшом домике. Сидели и лежали на нарах при колышущемся пламени снарядов «катюш». Их отсветы скользили по лицам летчиков. Говорили обо всем, затем Кудрявцев брал баян и ронял голову на потертые меха. Голос у Виктора был хоть и несильный, но приятный. Пел он проникновенно. Под него настраивал гитару Юрий Маркушин, летчик второй эскадрильи.

Потом комэск проводил «эксперимент». Посреди комнаты клали длинную доску. По ее краям становились два летчика. Евсюков приглашал в помещение кого-либо из воздушных стрелков и строго спрашивал:

— Прыгать не боишься?

— Никак нет, товарищ командир.

— Проверим, Становись на доску.

Тот недоуменно выполнял команду. Стрелку завязывали глаза, в помещении сразу прекращались разговоры. «Подопытного» медленно поднимали, одновременно раскачивая на доске. Евсюков приседал, отпуская руку стрелка, приговаривая: «Выше, давай выше!» А доску не поднимали, ее только раскачивали. Кто-то бросал:

— Крепче держись за воздух!

Человеку с завязанными глазами казалось, что его поднимали на солидную высоту.

— Прыгай! — приказывал комэск.

Одни «прыгали», другие терялись… перед полуметровой высотой. Розыгрыш заканчивался хохотом, от которого дребезжали стекла в окнах. Прошедших «проверку» оставляли, дабы не рассказать тайну, и на «прыжки» вызывали из коридора следующего стрелка.

К 23 июля гитлеровцев отбросили на рубеж, с которого они начали атаки. Надежда немецко-фашистского командования операцией «Цитадель» вернуть стратегическую инициативу рухнула навсегда. А накануне этого дня в моей жизни произошло следующее.

…Под крылом стелились склоны долин и балок, во многих местах расчлененных густой барражной сетью. Изредка мелькали низенькие, нахохлившиеся хатки с соломенными крышами. Все вокруг выжжено, вытоптано неумолимой пятой войны. Отчетливо виднелось кладбище битой техники: танки, самолеты, бронетранспортеры, артиллерийские тягачи. Ветер доносил запах пороховых газов и жженого железа. Такая картина наблюдалась на всем Обоянском шоссе.

На цель нас вел штурман полка капитан Горобинский. Николай Миронович по праву считался грандом неба. В воздухе он действовал дерзко, с ювелирностью истребителя, вражескую технику крушил как заядлый бомбардир, а его штурманские расчеты поражали своей безукоризненной точностью.

В вытянутой лощине, утыканной чахлым мелколесьем, сгрудилось штук тридцать вражеских танков.

— Перестроиться и круг! — скомандовал Горобинский, и четыре тройки ИЛов пошли на замыкание. Я держался от ведущего слева. Его машина наклонила нос, безудержно устремляясь вниз. Из-под плоскостей с визгом сорвались эрэсы. Полоснул пушечным огнем крестатый танк и я по хребтине. После первого захода разошлись веером, собрались, и Горобинский с левым креном потянул нас на высоту. Сделали три захода — зенитки притихли. Сразу подумалось — не к добру такая молчанка.

И точно: видим, что на нас идет целая орава «мессершмиттов». Один тонкой стальной полосой сверкнул на солнце и влез прямо в перекрестие прицела. Очередь — и «мессер» вздыбился, как необъезженная лошадь, свалился на крыло, затем заштопорил вниз.

Сергей Смирнов волчком крутился в задней кабине, не давая зайти «тощим» в хвост. Его пулемет стучит, как швейная машинка. Увидев сбитого «мессера», он во всю мочь кричит: «Командир! Один уже отшпрехался…» Второй МЕ-109 подстраивается к командиру снизу. Тактику эту мы раскусили давно: в таком положении воспрепятствовать нападению врага трудно по той причине, что воздушному стрелку невозможно вести огонь снизу. Над Горобинским нависла явная опасность. Не может прийти на помощь и Кирток. На него самого слепнями насели фашисты, клюют со всех сторон. Инстинктивно чувствую: «мессер» вот-вот ударит по самолету штурмана полка. Нажимаю на гашетки — боеприпасы нуль! Открываю фонарь, кричу стрелку в СПУ: «Прыгай!» — и на полных газах мчусь навстречу врагу под властью какой-то силы. Ставлю «ильюшин» на ребро и правой консолью рублю желтобрюхого стервятника. Перед глазами полетели какие-то комки желтого пламени, и наступил провал в сознании: очнулся, поняв, что падаю. Без парашюта. Нащупал вытяжную скобу, наотмашь ее дернул, вручая жизнь спасительной силе надежного шелка.