Фельдфебель встречает по дороге: “Ваше благородие, там в нашу роту 8 лопат прислали, так как с ними прикажете?” — “Раздать повзводно”. — “Слушаюсь. А потом у нас убило Сидоренку”. — “Эх! Как на грех, хороших солдат выбивают”. — “Так точно. Сапоги с него я приказал снять. Тут у нас у одного плохие, так я велю ему их выдать”. — “Хорошо”. — “А как, Ваше благородие, прикажите с шинелью? Надо бы тоже снять, да уж очень кровью залита”. — “Ну, что ж, куда ни шло, похороним в шинели. Могилу рыть послал?” — “Так точно”. — “Ладно. А насчет священника я потолкую. Тут, кстати, сегодня утром в 6-й роте пулеметчика убило. Вместе их и похороним”.
Вечером ко мне заходил полковой священник. — “Что, батюшка, хоронить приехали?” — “Уже похоронил”. — “Жаль, а мне из штаба полка обещали гроб прислать”. Батюшка машет рукой: “Эх, полноте, — не все ли ему равно!” “Вот здравый взгляд: конечно безразлично”. Ну, что же рассказать еще об одной смерти? Вот, собственно и все. Через несколько дней появится в приказе: “Рядовой 2-й роты Порфирий Сидоренко, убитый на позиции у деревни… исключается с денежного, приварочного, чайного, мыльного и табачного довольствия”. Жизнь кончена и подведен итог…»
Согласитесь, сильный документ. Причём воспитание в семье таково, что Евгений и пугать родителей не намерен, и привирать открыто не может. Ещё хочу, для ясности, остановиться на одной фразе письма: «Да и Бог с ними — с “героями”. При мысли о них, мне почему-то всегда вспоминается глупая рожа “героического” Козьмы Крючкова на обложке дешевых папирос. Не для дешевых подвигов и славы я сюда пошел». По-моему, отношение к казённому герою на передовой тут выражено без обиняков. Однако белорусский историк Вячеслав Бондаренко в своей книге серии ЖЗЛ «Герои Первой мировой» вдруг решил вывести «виновником» такого отношения к Крючкову… молодого Михаила Шолохова. Он пишет: «Сам факт схватки Крючкова с множеством вражеских всадников Шолохов замолчать не смог, но всё же не удержался от того, чтобы снизить число немцев с 11 до 8, а саму картину боя “подать” сухо, без особых эмоций: “В стороне человек восемь драгун огарновали Крючкова. Его хотели взять живьем, но он, подняв на дыбы коня, вихляясь всем телом, отбивался шашкой до тех пор, пока ее не выбили. Выхватив у ближайшего немца пику, он развернул ее, как на ученье. Отхлынувшие немцы щепили ее палашами”. Согласитесь, никаким особенным “героизмом” от этого фрагмента не пахнет — просто кавалерийская сшибка с врагом. Количество убитых Крючковым драгун Шолохов не сообщает, равно как не говорит и о том, сколько ранений получил каждый участник сражения.
Таким образом, в своем описании событий 30 июля Шолохов постарался, во-первых, опошлить (?! — никакой пошлости в энергичном описании не видно. — А.Б.) и принизить героический неравный бой казаков с немцами, превратив его в бессмысленную свалку ошалевших от страха людей, во-вторых, сделал этот бой как можно более “коллективным”, отдав “руководящую роль” Астахову и фактически приписав ему победу над немцами, а командира разъезда Крючкова опустив до уровня рядового, ничем не примечательного участника боя. А в-третьих, завершается романная версия событий 30 июля 1914 года следующим пассажем: “А было так: столкнулись на поле смерти люди, еще не успевшие наломать руку на уничтожении себе подобных, в объявшем их животном ужасе, натыкались, ошибались, наносили слепые удары, уродовали себя и лошадей, и разбежались, вспугнутые выстрелом, убившим человека, разъезжались, нравственно искалеченные. Это назвали подвигом”. Комментировать этот явно написанный в подражание Льву Толстому фрагмент текста даже не хочется. В таком духе можно опорочить любое героическое деяние».
Ну, так и в духе Бондаренко можно любого русского гения упрекать на каждом шагу — ведь и Льву Толстому тоже за описание Аустерлицкой и Бородинской битв доставалось: то не так, этого не отразил.
А дальше начинается чистая идеология, столь яростно врывающаяся сегодня во все повествования: «Встает вопрос: зачем же понадобилось безусловно талантливому Михаилу Шолохову (спасибо хоть за признание таланта. — А.Б.) клеветать на покойного к тому времени казака и излагать читателю чрезвычайно подробную, но притом ложную версию реальных событий?.. Ответ очевиден: Козьма Крючков был наиболее известным, хрестоматийным русским героем Первой мировой войны, своего рода символом героизма Русской Императорской армии. Его имя в 1928–1932 годах (время первой журнальной публикации романа) еще помнило множество людей, да и казаки, знавшие семью Крючковых лично, еще жили на белом свете. Но после революции Крючков занял “не ту” сторону, да и вообще принадлежал к ликвидированному как особое сословие казачеству, которое в начале 1930-х если и упоминалось, то исключительно в качестве “опоры царизма” и “душителей революции”. Так что положительную легенду о “хорошем казаке”, Крючкове-богатыре, в одиночку уложившем 11 немцев, требовалось развенчать, заменить легендой отрицательной. А от развенчания конкретного героя всего один шаг до развенчания самого события — Первой мировой войны: если уж “самый главный” герой этой войны оказывается вполне заурядным, а подвиг его — придуманным, то каковы же были все прочие герои и подвиги?.. Именно затем Шолохов и уделил в “Тихом Доне” столько места событию, никак не связанному с основным сюжетом романа. К тому же у него наверняка были “личные счеты” с Крючковым. Ведь свой первый и последний офицерский чин тот получил не за что-нибудь, а за бои с красными во время восстания в родной станице Шолохова — Вешенской.
Надо сказать, что усилия Шолохова по развенчанию образа Крючкова увенчались успехом. Достаточно сказать, что в советской литературе легендарный казак если и именовался героем, то только в ироническом, издевательском смысле, а само слово “герой” заключалось в кавычки. И печальнее всего даже не то, что ложное описание событий 30 июля 1914 года обречено на бесчисленные переиздания (из песни слова не выкинешь, из “Тихого Дона” — тем более), а то, что шолоховская злая выдумка до сих пор принимается многими за истину в последней инстанции и тем самым подменяет историческую реальность».
Уж тут столько несправедливого нагорожено: выходит прямо, что развенчать Крючкова — одна из главных задач романа, что великий и трагический образ Григория Мелехова вообще не мог родиться под пером Шолохова: ведь Гришка не только за красных воевал, но и за белых, как Крючков, а Вешенскую кто только тогда ни брал и ни разорял: со всеми счёты сводить устанешь. Гений отбирает те эпизоды и действия героев, которые позволяют нарисовать грандиозную и художественную эпопею. А ироническое отношение, как мы видим из письма Герасимова, сложилось за 12 лет до «злой выдумки» Шолохова, до начала публикации «Тихого Дона». Ну, не принимали русские офицеры буколического образа первого георгиевского кавалера, которого заваливали дорогими подарками, рисовали на лубочных картинках с пикой и десятью немцами на ней (у Бондаренко — 11), пытались увековечить в песнях, брошюрах даже на эстонском языке, полоскали в куплетах. Бондаренко пишет: «Подвиг донца задорно воспевался и в частушках:
Хочу заметить автору, так упрекающего Шолохова, что это — не частушка, а топорная подделка. Прямо уж «вся Германия в конфузе»… Такие образованные прапорщики, как Герасимов из Коврова, подобной разлюли-малины просто не принимали: ведь информационных технологий и зомбирующего телевидения не было и в помине, и пиар существовал в примитивной форме, которой на дух не принимали русские интеллигенты начала века.
Вот, например, 2-е незаконченное письмо, найденное в бумагах покойного и привезенное денщиком, которое рисует образ православного, тонко чувствующего и мыслящего человека:
«Дорогие мои!