У комсорга роты Сверстникова, человека, любящего мыслить, но еще больше любящего поражать людей оригинальностью своего мышления, была своя точка зрения относительно интерпретации понятия «справедливость». Он говорил: «Когда человека гнут, гнут и гнут — он ломается. Если справедливость на твоей стороне, то ты будешь тем, кто гнет, а не тем, кого гнут. Но высшая государственная справедливость — это бесчеловечное отношение к невинным. Тогда человек все принимает за справедливость, другого пути у него нет».

Вероятно, для Сверстникова эти рассуждения были созвучны диалектическому материализму и, вероятно, он именно с тем, что скрывалось под этими словами, и пришел к посту секретаря комсомольской организации. Во всяком случае, он был известным сексотом роты.

Малашин часто спрашивал меня, себя, весь мир: почему у нас хорошие люди либо трудно, либо недолго живут, в то время как всякая сволочь благоденствует, перетаскивая свой ??от с места на место и ничего не умея делать, кроме зла, часто мелкого и отвратительного? Доносчики не ходят в караулы и подчас по два-три раза ездят на побывку домой. На учениях они не валятся от усталости под кусты и танки их не давят. Почему? Во-первых, они не устают, во-вторых, они уютно спят в тягачах или в палатках. И почему честных, красивых внутренней красотой парней издревле у нас зовут лопухами?

Переживая прошлое, думая о настоящем, предчувствуя будущее, солдат убеждается: злые остаются у нас живыми чаще. И спрашивает: почему?

Как известно, до присяги солдат еще не совсем солдат. На Дальнем Востоке призывников до принятия ими присяги называют помазками, и когда в часть прибывают вот такие помазки, старослужащие, с нетерпением потирая руки, ждут конца месяца, ждут конца официальной присяги. Многие считают, что солдатская присяга служит тому, чтобы солдат понял все скрытое унижение присяги государственной.

После того, как парень в мертвой торжественной тишине, чаще всего на плацу, прочел слова клятвы, а затем под барабанный бой двинулся к знамени, чтобы, преклонив колено, его поцеловать — в казарме вечером, обычно после отбоя, его ждет солдатская присяга. Через час после отбоя все встают. Свет в казарме не зажигается, чтобы не привлечь спящего в комендантском домике или на контрольно-пропускном пункте дежурного по части. Мелькают фонарики. Молодежь, то есть помазки, выстраивается в две шеренги спиной к дверям казармы, лицом к проходу между койками. На середине прохода устанавливаются два опрокинутых стула. На койку во втором ярусе устраивается баянист, аккордеонист или, старослужащий с губной гармошкой. По обеим сторонам опрокинутых стульев становятся самые почетные старослужащие или, как их называют, старики. Более молодые солдаты охраняют входы и выходы казармы. Старики наматывают на руки армейские пояса таким образом, чтобы бляха со звездой небрежно посвистывала, разрезая воздух. Начинает играть музыка, и под фальшивые звуки какого-нибудь революционного марша каждый, только что ставший солдатом, ложится, выпятив зад, на опрокинутый стул. Старики наносят несколько ударов по мягкому месту бляхой, и… на этом собственно и кончается обряд солдатской присяги. Чаще всего старики не заставляют идущих под присягу спускать галифе к коленям, но иногда старослужащие бывают неумолимы, и тогда отштампованная на бляхе звезда оставляет и на коже свои отчетливый след.

Семен Гаврилов, в гражданской жизни слесарь, в военной — наводчик 156-миллиметровой гаубицы, любил опасно рассуждать. Обычно он говорил в узком кругу, но иногда, напившись, мог вдруг заорать: «Гады, советскую власть закопали!» Гаврилов считал, что солдатская присяга есть отражение, справедливое и настоящее, присяги официальной. Что солдатская присяга была рождена рядовыми, раскрывшими смысл официальной присяги. Молодой парень, ставший солдатом, громко, торжественно произносит слова клятвы, голос его дрожит от волнения, руки, держащие автомат, покрываются потом. Солдат присягает на верность, он клянется своим именем, человеческой честью, своим достоинством. Если раньше он не думал обо всем этом, то перед знаменем, в торжественной обстановке, в которой чередуются то звенящая тишина, то бой барабана, молодого парня охватывает трепет.

И после, когда постепенно на солдата начинает надвигаться правда жизни, солдат убеждается, что был обманут, что ему нет ни веры, ни доверия, ни уважения, что слова присяги были для тех, кто их придумал — пустые слова, что для начальства важнее всего страх наказания, что для него хорош тот солдат, который, думая о присяге, думает о военном трибунале. И солдатская присяга, этот подчас унизительный ритуал, создан для того, чтобы молодой солдат сразу понял, почувствовал мгновенно всю подлость того, что с ним произошло утром.

Так думал Гаврилов и многие другие. Я же считал, что старики мстят за унижения и учат унижению молодых. Иногда подобные уроки кончались трагически.

Из секретки штаба ежедневно ползли слухи. Однажды пришел слух, что где-то под Хабаровском (не помню ни района, ни номера части) было побоище. Прибыли призывники. Среди них парень, которому было уже двадцать пять лет. К тому же не только женатый, но и отец двух малышей. Ему, вероятно, давали в течение нескольких лет отсрочку: то ли по состоянию здоровья, то ли по семейным обстоятельствам. Этот парень уже забыл об армии, уже давно решил, что военная служба его миновала. Но вот пришла повестка, и — прощай жена и дети. Прибыл в часть, на душе неловкость вокруг малые ребята. Сержанту, прослужившему два с половиной года, как говорят в армии, матерому мародеру, всего двадцать один год. Подошло время государственной присяги. А вечером, в казарме присяга солдатская. И насмешливый приказ молоденького парнишки, но старика в армии: снимай штаны. Положение странное, вдвойне унизительное. Мужик говорит: ребята, у меня дети есть, нельзя так. Ему отвечают: дети у тебя на гражданке, здесь все сироты, и меня снимали, и с тебя снимут. Я понял армейскую жизнь, и ты поймешь. Не знаешь как снять штаны — научим. Не хочешь — заставим. Мужик защищается. Желание не быть похожим на других — вызывает злобу. Его скручивают. Срывают галифе. Опрокидывают. И порют до крови, до крови на звезде, что на бляхе ремня.

Что в нем произошло в ту ночь, знает только Бог. Он подождал предрассветного часа, встал, оглушил дневального и дежурного по роте, забрал у последнего ключи, открыл дверь в оружейную комнату, взял автомат и несколько запасных рожков, вернулся в спальное помещение и открыл огонь. Он убил двадцать два человека. Он стрелял до тех пор, пока прибежавший на выстрелы дежурный по части офицер не пристрелил его. Парня объявили сумасшедшим. Трупы похоронили. Некоторых офицеров понизили в чине, другим объявили выговор. Полы спального помещения казармы тщательно отскоблили. Всех оставшихся в живых солдат злополучной роты раскидали по воинским частям хабаровского края.

Эшелон, который вез меня в Тартарары, шел от Харькова до Владивостока семнадцать суток. Я уже и не помню, где на меня напялили обмундирование: то ли в Новосибирске, то ли в Чите. Позже узнал, что ХБ (хлопчато-бумажное обмундирование) чаще всего выдают по прибытии. Нам, призывникам, сообщили о пункте назначения только на двенадцатый день пути. Почему не раньше? Почему не позже? Никто не даст ответа. И нет уверенности: нужен ли он. Но неприятный осадок остался. Если и были у кого мысли о суровой дружбе мужчин и прочее, то они растаяли, как дым, встретившись с жестокой реальностью.

Взвод охраны эшелона состоял в основном из солдат третьего года службы. Они выпрашивали призывников сигареты, нагло советовали, чтобы те отдавали им меховые и вообще ценные вещи, мол, все равно пропадет, отберут на месте. И вместе с тем услужливо предлагали: «Хошь, сбегаю на остановке за поллитрой… давай шесть рубчиков. Трояк за водяру, трояк за услугу». Не брезговали просить хлеб, сало, глоток самогона. Просили, как умоляют или требуют, — с упорством.