Шафров же был в полном смысле слова при параде. Одернув мундир, еще раз довольно взглянув на свое отражение в зеркале, и, придя к выводу, что выглядит в общем-то празднично, повернулся к Марине и Марутаеву.

— Ну, дети, можете меня поздравить. Я был принят в советском посольстве! — объявил он торжественно.

— Боже мой, — всплеснула руками Марина, — И ты еще молчишь, прихорашиваешься?

— Как вас там приняли? Что сказали? — спрашивал Марутаев.

— Однако, все по порядку, — ответил осипшим от волнения голосом Шафров, — Рандеву было в высшей мере приятным и весьма полезным. Конечно, в посольстве по случаю моего визита флаги расцвечивания не вывешивали и торжественного захождения не играли, но приняли тепло.

— Расскажи. Расскажи подробно, — торопила его Марина. — Ничего не забудь, прошу тебя.

— Сначала принял меня консул. Выслушал внимательно, прочел мой рапорт, то есть, прошение с семьей вернуться на Родину. Подробно расспросил, кто я, почему решил вернуться в Советский Союз, затем, любезно извинившись, оставил меня одного. Минут через двадцать вернулся и пригласил к послу.

— К послу! — в один голос воскликнули радостно Марина и Марутаев.

— К послу, — важно подтвердил Шафров. — Вы, дорогие, не представляете моего состояния. Шел я к нему в кабинет с полным сознанием того, что в Брюсселе со мною согласился поговорить самый высокий представитель моей Родины. Я мало верил здешнему вранью, что советские чиновники некультурные люди. Теперь я имел удовольствие убедиться, что большевистская Россия воспитала прекрасных дипломатов, душевных и замечательных людей. По русскому обычаю посол угостил меня чаем. Я на всю жизнь запомню этот чай, простое русское лицо посла, его слегка окающую речь волжанина. — Голос Шафрова дрогнул. Он перевел дух, оттянул узел галстука и повертел тощей шеей, будто освобождаясь от воротника, мешавшего свободно дышать. В нем еще жило чувство признания послу и гордости за самого себя, — Итак, он принял мой рапорт. Обещал снестись с Москвой и дать ответ. При этом соблаговолил выразить собственное мнение, что решение будет положительным. А собственное мнение посла многое значит!

— Ты все сказал советскому послу о себе? — спросила Марина и голос ее прозвучал хрустко.

— Да, дочка, все, — помрачнел и не сразу ответил Шафров.

— И что был у Колчака? — осторожно напомнила она.

— Доложил и об этом.

— Как отнесся к тебе посол после этого?

— С пониманием. Сказал, что советский народ великодушен и умеет прощать. Тем более, когда к нему обращаются за помощью от чистого сердца.

— Я что говорил? — не удержался Марутаев, — Значит, судьба еще не повернулась к нам спиной!

— Цыплят по осени считают, — раздался глухой голос Людмилы Павловны, о которой все словно забыли и теперь одновременно и недоуменно повернулись к ней. — Что так смотрите? Опять, скажете, мать не согласна? Рано радуетесь.

— Люда, — упрекнул ее Шафров, — К чему сомнения? Какие основания не верить советскому послу, официальному лицу государства?

— Хорошо, хорошо, — обидчиво умолкла Людмила Павловна, — Верьте, верьте.

— Ну, друзья мои, готовьтесь теперь отдать швартовы и с Богом к берегам Родины, — победно объявил Шафров, поднимаясь с кресла. — По этому поводу приглашай нас, дочка, к столу.

Когда были наполнены бокалы, он посмотрел на Марину, Марутаева, Людмилу Павловну, произнес проникновенно:

— За возвращение на Родину, — Уголки его губ при этом дрогнули и, проглотив спазму, сжавшую горло, повторил торжественно: — За возвращение!

Успешный визит в советское посольство окрылил его. Он перешагнул запретную для белого эмигранта черту. Сделал решительный шаг, к которому готовился исподволь и долго, преодолевая самого себя, свои сомнения, напрочь порывая с прошлым, шаг в сторону нового, мало понятного для него мира, о котором на Западе слыхал много ужасающе плохого, но к которому его неудержимо влекла внутренняя сила. Он праздновал победу над своим прошлым, настоящим, во имя будущего детей и внуков.

— Друзья мои, — повторил он, держа в дрожавшей руке наполненный бокал, — Поздравляю вас с днем рождения Вадима. Сегодня ему только три года. Впереди еще вся жизнь. Так пусть Господь уготовит ему более счастливую судьбу, чем нам. Пусть над его головой и головой брата Никиты всегда светит солнце нашей Родины.

Оживленный разговор о предстоящем возвращении в Россию вскоре прервал Марутаев. Несколько захмелев и от выпитого вина, и от переживаемой радости, он влюбленно посмотрел на Марину, поднялся с бокалом в руке, прося внимания. Лицо его приняло сосредоточенный вид и все с пытливым выжиданием уставились на него.

— Я хочу выпить за мою жену, — заговорил он, волнуясь, — За тебя, Марина. — Опустив виновато взгляд и помолчав мгновение, продолжил исповедально, — Ты заслуживаешь больше того, что смог я дать тебе на чужбине. Прости меня ради Бога за это. Но я обещаю сделать для тебя на родине значительно больше, и ты будешь счастлива. Так позволь же выпить за тебя, дорогая! Я желаю тебе долголетия и вечной молодости.

— О-о-о! Не мой же день рождения, — запротестовала Марина, смутившись, — Не я виновница торжества.

— За тебя, дочь, — поддержал Марутаева Шафров.

— Спасибо, спасибо, мои дорогие, — сдалась Марина, — Сегодня у меня самый счастливый день в жизни и я…

Резкий звонок в прихожей прозвучал зловеще, прервав ее благодарственные слова, семейный праздник.

— Кто это может быть? — спросил Шафров, предчувствуя что-то недоброе.

— Сейчас узнаю, — ответили Марутаев и, вернувшись из прихожей, доложил, — Александр Александрович, к вам генерал Старцев и капитан первого ранга Новосельцев.

Шафров потемнел лицом, в его голосе прозвучало недовольство, когда спросил Марину и Марутаева:

— Вы их приглашали?

— С какой стати? — возмутилась Марина.

Шафров не хотел принимать Старцева и Новосельцева, догадываясь зачем они пришли, и в тоже время видел, что избавиться от них не удастся.

— Ну, что ж, — мрачно сказал он. — Хотя в народе говорится, незванный гость хуже татарина, но коль они пожаловать изволили, то деваться некуда. Просите.

За Марутаевым в квартиру вошли Старцев и Новосельцев.

— Мир дому сему, — приветствовал Старцев Шафровых и Марутаевых. Подошел к Людмиле Павловне, склонился в поклоне, поцеловал ей руку и улыбнулся. Однако глаз его, казалось, приветливо смотревших на Людмилу Павловну, улыбка не коснулась и они оставались холодными, какими-то отчужденными, — Сколько лет, сколько зим, сударыня? — произнес он удивленно, — Дай Бог память, когда же мы виделись последний раз?

— В тридцать седьмом году, — засияла Людмила Павловна, любезно напомнила. — В ресторане, Семен Сергеевич, по случаю Рождества Христова.

— О, да, да, — картинно приложил Старцев ладонь ко лбу. — Совершенно верно. А вы, дорогая, смею заметить, годам не подвластны, — поигрывая бархатисто-сочным голосом, отпустил он комплимент Людмиле Павловне и, выслушав ее благодарность, повернулся к Шафрову, — Здравствуйте, Александр Александрович.

— Здравствуйте, Семен Сергеевич, — прозвучал сдержанно-холодноватый ответ Шафрова.

Годы жизни в эмиграции будто не касались Старцева трудностями. Он оставался в числе тех немногих, которых судьба баловала и за границей. Быстро приспособившись к новым условиям жизни, он где-то состоял на службе, подвизался в монархических организациях, был близок к их руководителям. Жил в Париже, Берлине и, наконец, в Брюсселе. О нем говорили, как о преуспевающем человеке, твердо стоявшем за восстановление монархии в России.

Был он выше среднего роста, красивым шатеном с аристократическими чертами холеного лица, голубыми глазами. И в гражданском костюме он оставался генералом и соответственно этому держался — на людей смотрел свысока, подчеркивая свое превосходство и отгораживаясь от них незримой стеной отчуждения, был нетороплив в жестах, немногословен, но четок в изложении мыслей.

— Рад видеть в полном здравии боевого офицера русского военно-морского флота, — в свою очередь басовито приветствовал Новосельцев Шафрова.