— К вам? — не понял Старцев, — В здание гестапо? Мне это не совсем удобно…

— Что? — взревел Нагель, — Ко мне! Немедленно!

— Виноват, — поспешил согласиться Старцев, — Слушаюсь. Я рядом. Немедленно буду.

Яростно сверкнув глазами, Нагель раздраженно положил трубку, подумал: «Конспиратор нашелся. За собственную шкуру дрожит. Посмотрим, как будет вертеться, когда прикажу разыскать убийцу». Власть над генералом, тем более русским, импонировала его честолюбию и, пользуясь этой властью, он подчеркивал бывшему русскому дворянину Старцеву, что может повелевать им, как сам захочет и тот не посмеет сопротивляться, ибо вся его жизнь, настоящее и будущее, зависит от него, штурмбанфюрера СС Нагеля.

После доклада адъютанта Старцев вошел в кабинет Нагеля и подчеркнуто недовольно, но с определенной мерой допустимого несогласия доложил:

— Господин штурмбанфюрер, по вашему приказанию я прибыл. Однако, должен заметить, что мое положение не позволяет мне официально посещать здание гестапо. Прошу правильно меня понять, не подумать чего-то такого, что может бросить тень на наши с вами отношения и мои личные симпатии, которые я испытываю…

— Мне не до ваших симпатий, — грубо прервал Нагель, кладя конец витиеватой речи Старцева, — Другой раз я угостил бы вас чашкой кофе и рюмкой коньяку, но сейчас не до этого.

— Премного благодарен. Я обойдусь без угощения.

— Сегодня в два часа дня на площади Порт де Намюр убит заместитель военного коменданта Брюсселя майор Крюге, — сказал Нагель и посмотрел на Старцева с такой подозрительностью, что у того заныл каждый нерв. «Уж не меня ли подозревает в убийстве?» — подумал он, но спросил с искренним испугом:

— Господина Крюге? Кто убил?

— Это вы должны выяснить.

— Я? — изумился Старцев, — Возможно ли?

Он ощутил, что где-то в глубине души у него родилось чувство сопротивления Нагелю. До сих пор он считал, что, сотрудничая с гестапо, занимался вопросами политики — выявлял среди русских эмигрантов и бельгийцев антифашистов, участников движения сопротивления и других политических противников социал-национализма, изучал их, свои выводы докладывал Нагелю. Политическая направленность получаемых от гестапо заданий как бы оправдывала и возвышала его в собственных глазах, подогревала честолюбие, утешала тем, что он, хотя и с помощью гестапо, но все же боролся на политической арене. Сейчас же Нагель предлагал ему роль полицейской ищейки, участие в каком-то уголовном деле, и он с необычной остротой ощутил что-то вроде отвращения к заданию, к гестапо, которое не считалось с его убеждениями, честью дворянина и генерала, толкало в какую-то непонятную историю. В отличие от Нагеля, он не сумел оценить политическое значение убийства Крюге и поэтому внутренне сопротивлялся той роли, которую отводил ему штурмбанфюрер. Высказать несогласие он не посмел, а лишь обиженным взглядом посмотрел на Нагеля, слепо надеясь, что тот возможно, поймет его, но Нагелю было не до переживаний Старцева.

— Возможно, господин генерал, — подтвердил безапелляционно Нагель. — Возможно.

Старцев понял, что протест, если его даже высказать, во внимание принят не будет и, поэтому, погасив несогласие, спросил:

— Что я должен делать?

— Навести гестапо на след убийцы. Остальное мы сами. Не скрою, за это вас ждет большая награда.

— Понимаю.

— Я жду исчерпывающей информации, в том числе о русских в Брюсселе. Я не исключаю, что убить Крюге мог кто-то из русских.

— Я постараюсь, — пообещал Старцев.

— К делу, господин генерал, — напутствовал его Нагель.

Проводив Старцева, Нагель вновь почувствовал ответственность за убийство Крюге, о котором надо было докладывать в Берлин.

Какое-то время он походил по кабинету, тщательно подбирая слова для доклада, стараясь все изложить так, чтобы не вызвать гнев начальства, не преувеличить и не уменьшить случившееся, и когда окончательно утвердился в своей решимости, когда почувствовал, что доклад обрел лаконичную четкость, поднял трубку, попросил Берлин. Пока телефонистка соединяла, Нагель нервно топтался на месте, напряженно вслушиваясь в слабый треск и шум на линии. Наконец, в трубке послышался спокойный, уверенный голос обер-фюрера СС Нойдорфа.

— Я вас слушаю, господин барон.

— Господин обер-фюрер, — начал Нагель, как мог спокойно, — В Брюсселе случилось происшествие, которому я придаю исключительное значение и расцениваю, как важную политическую акцию наших противников.

— Прошу короче и конкретнее, — попросил его настороженно Нойдорф.

— Господин обер-фюрер, сегодня в четырнадцать часов на центральной площади Брюсселя убит заместитель военного коменданта города майор Крюге. Убийца скрылся.

В трубке раздавался треск на линии. Нагель замер в ожидании вопросов.

— Днем, говорите? — словно, не поверив, услышанному, спросил Нойдорф. — На центральной площади?

— Да, господин обер-фюрер, — подтвердил Нагель.

Ощущение навалившейся на него ответственности перед Нойдорфом росло каждую секунду, Нагель как бы физически уже чувствовал всю ее тяжесть, давившую на плечи, заставлявшую дрожать колени.

— Не далее, как вчера, вы докладывали мне, что в Брюсселе все спокойно. Не так ли? — язвительно спросил Нойдорф.

— Гестапо в Брюсселе не располагало никакими данными о готовившемся убийстве.

— Вы понимаете, какой характер носит это убийство? — не обратил внимание Нойдорф на оправдание Нагеля. Агрессивность его голоса нарастала, и Нагель поспешил с ответом.

— Понимаю, господин обер-фюрер.

— Этот террористический акт, — подчеркнул Нойдорф, — призывает бельгийцев к борьбе против фюрера. И я совершенно не понимаю, чем же занимаетесь вы и ваша служба, если террористы в Брюсселе совершают такие акции?

Нагель предпочел смолчать.

— Я вас спрашиваю, господин штурмбанфюрер.

— Мы работаем. Мы стараемся. Я приму все меры, — оправдывался Нагель. Им овладело чувство, близкое к паническому страху. Обычно со своими руководителями даже по телефону он разговаривал стоя, независимо от того, находился в кабинете один или в чьем-то присутствии. И сейчас он начал разговор стоя, но силы, кажется, оставляли его, предательская дрожь в коленях все увеличивалась, совладать с нею он не мог и опустился в кресло. Жестокий в обращении с подчиненными, беспощадный к жертвам гестапо, он становился беззащитным перед своим начальством.

— Мне кажется, вам надо сменить обстановку, — услыхал он холодный голос Нойдорфа. — В России, под Москвой, нам требуются опытные руководители гестапо.

— Я сочту за честь, господин обер-фюрер, — ответил Нагель, как ему самому показалось, с готовностью, но от слов Нойдорфа грудь его опалила ледяная стужа. Отправляться в Россию барон фон Нагель не желал — там было слишком опасно.

— Если не найдете убийцу, такая честь вам будет оказана, — пообещал Нойдорф и, несколько помедлив, продолжил требовательно: — Если террориста не найдете, возьмите заложников. Берите и уничтожайте их беспощадно. Если потребуется уничтожить всех брюссельцев — уничтожайте. История вас простит.

Угрожающе звенящий голос Нойдорфа умолк, и Нагель облегченно отметил, что на этот раз доклад прошел более-менее удачно.

— Я вас понял, господин обер-фюрер.

— О случившемся я доложу министру имперской безопасности господину Гиммлеру и в ставку фюрера.

В трубке послышался щелчок и телефон выключился. Нагель достал платок, вытер крупные капли пота на лысеющей рыжей голове, повторил машинально: «И в ставку фюрера».

Миновали третьи сутки после убийства Крюге. За это время у Марины несколько спало нервное потрясение, притухло волнение, но полного спокойствия она не обрела и продолжала пребывать во власти мучительной раздвоенности чувств. С одной стороны она была довольна тем, что нашла в себе силы убить фашиста, а с другой — испытывала моральную подавленность от того, что все же убила человека. Всем своим разумом она стояла на том, что свершила правое дело и в связи с этим полагала, что чувство жалости не должно было коснуться ее сердца, но шло время, а какая-то внутренняя сила продолжала казнить душу, упрекать в жестокости, бесчеловечности. Ее совершенно неожиданно захлестнуло чувство человеколюбия. Христианская заповедь «Не убий!», о которой она забыла или нарушению которой находила объяснение, теперь казнила ее сознание. Образ убитого Крюге, его искаженное смертельной болью лицо, предсмертное: «Мадам, это вы?» являлись ей в беспокойном сне. Обливаясь холодным потом, она просыпалась, осеняла себя крестным знамением, чтобы избавиться от кошмарных сновидений и, не закрывая глаз, долго обессиленно лежала, страдая от пережитой во сне жути. Ко всему этому прибавилось переживание о заложниках. Ей казалось, что если фашисты расстреляют ни в чем неповинных шестьдесят бельгийцев, то их кровь тоже ляжет на ее совесть.