Тут словно с небольшим запозданием пришло к ней волнение, выбросив на бледные, старческие щеки заметный румянец. Она стояла у стола в величественной позе, ожидая возражений Леопольда, но он молчал. Смотрел на ее одухотворенное лицо и молчал, не в состоянии понять убежденной решимости матери.

Раскрылась дверьми, и в кабинет вошла секретарь Елизаветы, средних лет, худощавая и чопорная женщина со строгим лицом.

— Ваше величество, — доложила она. — Позвонили из военной комендатуры и передали, что немецкого офицера на площади Порт де Намюр убила какая-то женщина.

— Что? — в один голос спросили Елизавета и Леопольд.

— Женщина? Вы не ошиблись? — уточнила Елизавета.

— Нет, не ошиблась. Фашиста убила женщина.

— Боже мой, Боже мой, — зашептала ошеломленная таким сообщением Елизавета, не в состоянии представить, что столь дерзкое по своей смелости убийство совершила женщина. И только когда прошли первые минуты замешательства, она отпустила секретаря и едва не задохнулась от восторга.

— Вы представляете? — обратилась она к Леопольду, — Этот подвиг совершила женщина!

— Подвиг? — холодно спросил Леопольд и так же холодно ответил: — Это убийство из-за угла.

— Что?

Она метнула на Леопольда протестующий взгляд. — Нет! Это подвиг! Неизвестная патриотка шла на смерть. Она жертвовала собой во имя Бельгии!

Осененная какой-то внезапно возникшей мыслью, Елизавета вдруг умолкла. Ее худое, усталое лицо с резко обозначившимися морщинами на лбу, приняло выражение глубокого раздумья. Видно было, что она остановилась на каком-то важном решении и напряженно осмысливала его прежде, чем сказать Леопольду.

— Женщина, совершившая этот подвиг, — произнесла она убежденно, — это наша бельгийская Жанна д'Арк. Да, да, — заторопилась она, заметив на лице Леопольда снисходительную улыбку. — Это бельгийская национальная героиня.

— Может быть, может быть, — уклончиво ответил Леопольд, прощая свойственную ей восторженность и увлеченность.

— Как я счастлива, — продолжала Елизавета, — что у нас есть такие отважные женщины. Да видит Бог, — обратила она взор к небу. — Придет время и я воздам должное этой бесстрашной бельгийке.

— Нет, дорогой Шарль, — возмущался Киевиц, обращаясь к Деклеру. — Я человек военный и в силу склада своего характера, сформированного военной службой, не могу воспринять это варварство — взятие заложников!

Разговор их был на конспиративной квартире в Брюсселе на авеню Ватерлоо. Киевиц ходил по комнате, энергично рубил воздух рукой, протестуя против чудовищной жестокости немцев.

— Я привык дело иметь с противником открыто и честно. Даже в самом жестоком сражении есть определенные принципы морали, которые никто не смеет нарушать. Нельзя же убивать противника, если он поднял руки вверх и бросил оружие. Мне, к примеру, и в голову не придет мысль взять одну, две тысячи военнопленных и предъявить противнику ультиматум — либо сдать занимаемые позиции, либо я уничтожу пленных. Это же дикость!

— Все дело в том, Анри, — ответил Деклер, — что вы воспитаны на здоровой нравственной основе, содержанием которой является порядочность и честность.

— Не стану отрицать, — с чувством достоинства согласился Киевиц, — что в моей семье потомственных военных бельгийской армии порядочность и честность воспитываются с детства. Но ведь генерал Фолькенхаузен тоже из рода военных, а штурмбанфюрер СС Нагель барон! Смею думать, нравственные устои их семей должны быть достаточно высокими, что бы не позволять им опуститься до варварства.

Деклер сдержанно улыбнулся его суждениям, а он вполне искренне вопрошал:

— Неужели наследники великих германских гуманистов Гёте, Гейне не остановятся перед казнью невинных?

— Вы забыли об одном, Анри. При этом весьма важном, — заметил Деклер и Киевиц моментально остановился, устремил на него внимательный взгляд. — Вы забыли, что Фолькенхаузен и Нагель — фашисты.

— Но они прежде всего немцы!

— Прежде всего они фашисты, — повторил Деклер, — в этом вся суть вопроса. Гитлер разложил нацию. Своих противников — коммунистов, социалистов, наконец, просто порядочных людей, о которых вы речь ведете, он бросил в тюрьмы и концлагеря.

Фашистам нет дела до Гёте, Гейне, Фейхтвангера, Эйнштейна. Их произведения, наряду с произведениями других немецких писателей и ученых, они сожгли на кострах. Вы разве забыли, то время, когда над Германией стоял дым и летел в воздух пепел сжигаемых книг? Поймите, Гитлер, фашисты, в том числе генерал Фолькенхаузен, барон Нагель, способны уничтожить весь мир. Отсюда и взятие заложников, казнь невинных. Трудно представить, до чего может дойти фашизм, если его не остановить, не уничтожить. А вы твердите о каких-то нравственных устоях Фолькенхаузена, Нагеля. Бельгия имеет дело с фашизмом, — еще раз подчеркнул Деклер и извинился. — Простите, я, кажется, увлекся и произнес слишком длинную речь?

— Нет, почему же? — запротестовал Киевиц, — Я очень доволен, — Хитровато сощурил глаза, спросил: — А вы, Шарль, такие же речи произносите и студентам университета?

— Пока нет. Но был бы рад, — засмеялся в ответ Деклер и тут же подавил смех, — А теперь о главном?

— Да, конечно.

— Я пригласил Вас, чтобы посоветоваться, что можно сделать для спасения заложников.

— Штурмовать тюрьму Сент-Жиль, к сожалению, сил у нас нет, — тускло улыбнулся Киевиц.

— В политическом аспекте освобождение заложников будет иметь огромное значение.

— Вы, Шарль, имеете в виду военную акцию?

— Не исключено и этого.

— В таком случае, надо хорошо подумать. — Киевиц неторопливо раскурил сигарету, — Любая военная операция, мой друг, требует детальной разработки. Силы у нас еще незначительные и это налагает особую ответственность за их умелое использование.

— Давайте думать вместе, — попросил Деклер.

— Если бы знать, где будут казнить заложников, — после небольшой паузы стал размышлять вслух Киевиц, — тогда на месте казни можно было бы устроить засаду или совершить нападение на конвой в пути следования.

— Мысль хорошая, но, видно, их казнят в тюрьме.

— Пожалуй так.

Шло время. Были изучены различные варианты освобождения заложников, объективно оценены возможности их осуществления и, к великому огорчению, Киевиц и Деклер не могли найти оптимального решения — у них не хватало сил.

— Да, медленно, слишком медленно мы поднимаем народ против оккупантов, — сделал неутешительный вывод Деклер.

— Пример мадам Марины, надо думать, поможет, — сказал Киевиц, — Вчера к нам в лагерь пришло еще пять офицеров моего полка. Силы будут расти.

— Надо, чтобы они росли быстрее.

Помолчали. Через закрытые окна в квартиру прорывался приглушенный, монотонный шум города. Но вот, где-то в стороне, в начале авеню Ватерлоо, сначала отдаленно и тихо, а затем все громче, набирая силу, многоголосо и бравурно послышался марш «Германия превыше всего…» Сотни глоток эсэсовцев во все легкие распевали его под чеканный шаг колонны. Десятки труб оркестра, барабанов и литавр сотрясали воздух в миг присмиревшего Брюсселя.

Киевиц и Деклер подошли к окнам и молча наблюдали парадное шествие немцев. Говорить ни о чем не хотелось, их охватило ощущение внутренней подавленности и держалось оно до тех пор, пока шла колонна, громыхали барабаны да звучала на авеню Ватерлоо песня оккупантов. Правда, к концу прохождения колонны ощущение это стало ослабевать и постепенно уступать место чувству недовольства собственной беспомощностью что-либо сделать немцам. Да что немцам? Совесть упрекала их в том, что они ничего не могут предпринять даже для спасения заложников.

— А, может быть, поучиться у противника, — прерывая затянувшееся тягостное молчание, как-то виновато и осторожно начал Деклер.

— Ходить парадным маршем? — иронически хохотнул Киевиц, — Или брать заложников?

— Надо предъявить Фолькенхаузену и Нагелю ультиматум.

— Ультиматум? — Киевиц бросил в огонь камина сигарету, подошел к Деклеру, — Это уже интересно, Шарль.