— Нужно категорически, в ультимативной форме предупредить военного коменданта и шефа гестапо, что если они казнят шестьдесят заложников, то в ответ на это мы уничтожим в Брюсселе шестьдесят немецких офицеров. Думаю, это подействует на них отрезвляюще.

Деклер посмотрел на Киевица, ища его поддержки.

— Ультиматум привести в действие, если… — уточнил Киевиц.

— Бесспорно. Жестокость на жестокость. Смерть за смерть. Так сейчас говорят русские.

— Ну, что ж, — после некоторого раздумья ответил Киевиц, — Пожалуй, можно согласиться. Изучим маршруты движения офицеров по городу, места их развлечений — рестораны, кафе, театры, парки. Я могу выставить на эту операцию семнадцать офицеров моего полка. В ресторане «Националь» боевой группой будет командовать капитан Мишель Жакен. Помогать ему будет лейтенант Гастон Марен. Они вам известны. Проверены в боях за Льеж. Не подведут.

— Отлично, — обрадовался Деклер. — Мы дадим десять рабочих-коммунистов, бывших солдат нашей армии. Хватит?

— Вполне.

— Разработка операции поручается вам, Анри, — торжественно объявил Деклер.

— Сочту за честь, — ответил по-военному четко Киевиц и принял стойку «смирно», как это делал, когда в армии получал приказ командира.

— Ультиматум Фолькенхаузену и Нагелю я напишу сейчас, — сказал Деклер, сел за стол, сосредоточенно задумался и через какое-то время подал Киевицу крупным, уверенным почерком исписанный лист бумаги. — Прошу ознакомиться.

«Военному коменданту немецких оккупационных войск в Брюсселе генералу Фолькенхаузену. Начальнику гестапо Брюсселя штурмбанфюреру СС барону фон Нагелю, — читал Киевиц, — Ультиматум. Штаб Движения Сопротивления германским оккупационным войскам в Бельгии, стремясь предотвратить бессмысленное кровопролитие, требует немедленно освободить шестьдесят бельгийских заложников и предупреждает, что в случае их казни, в тот же день в Брюсселе будет уничтожено шестьдесят немецких офицеров. В серьезности настоящего предупреждения вы будете иметь возможность убедиться в ближайшее время сами. Штаб ДС. Брюссель, 12 декабря 1941 года».

— Можно подумать, дорогой Шарль, — довольно улыбнулся Киевиц, окончив читать, что вы всю жизнь сочиняли ультиматумы противнику. Четкость, категоричность… Дополнить ничего не могу.

— Мы пошлем это Фолькенхаузену и Нагелю, — объяснял Деклер свое намерение, — а копии расклеим по городу у казарм, штабов, военной комендатуры, гестапо, в местах, где бывают немецкие офицеры.

— Психологическое давление?

— Да, конечно. Нужно поднять бельгийцев на решительный протест, — развивал свою мысль Деклер. — Организовать массовую посылку писем Фолькенхаузену, Нагелю, в тюрьму Сент-Жиль, требовать освободить заложников, угрожать возмездием. Фашисты должны почувствовать гнев народа и остановить казнь невинных.

Нагель посмотрел на часы. До доклада обер-фюреру СС Нойдорфу оставался один час. Он опустился в кресло и, волнуясь, с бессмысленной аккуратностью принялся перекладывать с места на место многочисленные документы, лежавшие на столе, пытался читать их, но тут же ловил себя на том, что не в состоянии вникнуть в содержание. Отложив это бесполезное занятие, стал готовиться к докладу, подыскивать нужные слова, выражения, определять тон, каким следовало говорить, чтобы смягчить впечатление, которое он произведет на Нойдорфа сообщением о том, что преступник еще не найден. Страх перед докладом, о котором будут информированы рейхсминистр Гиммлер и ставка фюрера, постепенно уступал место гневу, поднимал в груди Нагеля волну ненависти ко всем, кто мешал раскрыть преступление, и прежде всего к шоферам такси, среди которых, несомненно был тот, что взял в машину убийцу. В ворохе лежавших на столе документов, он нашел список арестованных шоферов, шевеля губами, вычитывал их фамилии. Долгие годы работы в службе безопасности выработали у него шестое чувство — гестаповскую интуицию и, положившись на нее, он остановил свое внимание на капитане Матеньи — одном из двенадцати арестованных шоферов, бывших офицеров бельгийской армии.

Среднего роста, худощавый с болезненно бледным лицом, на котором резко выделялись голубой синевой большие печальные глаза, Матеньи был больше похож на юношу, чем на взрослого мужчину, но на допросах под пытками показывал такую выносливость, что видавшие виды гестаповцы диву давались — откуда только брались у него силы?

Нагель отложил в сторону список шоферов, задумался. Его сознанием постепенно, и все настойчивее овладевала мысль о том, что сообщение Старцева о женщине-убийце может оказаться тем рычагом, с помощью которого удастся повернуть следствие в нужном направлении. Неожиданно и решительно использованное на допросе, оно должно подавить Матеньи, заставить его понять, что гестапо неотвратимо подбирается к раскрытию преступления, и ему не остается ничего иного, как во всем признаться.

По приказу Нагеля два эсэсовца ввели, а, вернее, внесли в кабинет и опустили на стул обессиленного Матеньи. Трудно было бы Марине узнать в нем того восторженного бельгийца, который увез ее с площади Порт де Намюр за город. В гестапо умели истязать людей до смерти. Но если требовалось довести жертву до грани смерти и держать ее какое-то время в этом мучительном состоянии, добиваясь признания, то оставляли тонкую ниточку, которая еще связывала ее с жизнью, но которую без особого труда можно было в любую минуту оборвать. Такая ниточка была оставлена и Матеньи.

Заложив руки в карманы брюк, Нагель не спеша обошел вокруг Матеньи, остановил на нем оценивающий взгляд, подумал, как только в его искалеченном теле жизнь держится, но тут же отбросил некстати возникшее сочувствие, с подчеркнутой резкостью напористо спросил:

— Где ты был в два часа дня восьмого декабря?

Матеньи не ответил. Опустив на грудь окровавленную голову, он сидел неподвижно, словно отторгнутый ото всего, что его окружало в кабинете шефа гестапо бельгийской столицы — от самого шефа, дюжих гестаповцев, застывших за спиной, залитого зимним солнцем кабинета, городской жизни, шумевшей за окнами. Он не подавал никаких признаков жизни и желания отвечать. В голове у него гудело, будто совсем рядом раздавался набатный звон колокола такой силы, что в беспрерывном то затухающем, то вновь возникающем от удара до удара звуке тонули слова Нагеля, путались собственные мысли и лишь одна тревожно сверлила в настороженном мозгу: «Выдержать. Молчать о женщине, убившей фашиста. Молчать».

Гестаповец больно толкнул его под бок, Матеньи сдержанно застонал, поднял на Нагеля затуманенный болью взгляд и какое-то время смотрел, словно припоминал, где находится, кто перед ним стоит в вызывающей позе, заложив руки в карманы брюк. Неистребимо хотелось плюнуть в лицо фашиста, но, кажется, даже на это не было сил.

— Я спрашиваю, где ты был в два часа дня восьмого декабря? — повторил вопрос Нагель.

И вновь в ответ молчаливый, налитый ненавистью, взгляд сквозь узкие щелки подбитых, в кровоподтеках глаз. Но вот обезображенное лицо Матеньи оживилось, на нем появилась презрительная гримаса и он заговорил насмешливо:

— Простите, но, если бы я знал, что это потребуется гестапо, то записывал бы, где, когда и кого взял в машину, куда отвез. — Его запекшиеся губы тронула язвительная улыбка. — В следующий раз, когда в Брюсселе еще убьют вашего офицера обещаю все записывать, чтобы доложить вам.

Голова Матеньи вновь обессиленно опустилась на грудь.

Уязвленный вызывающим ответом, Нагель озлобленно смотрел на вновь сникшего Матеньи, будто вместе со своими словами выдохнувшего из себя остатки жизни, и думал: «Неужели этот бельгиец не чувствует своей обреченности?»

Многое не знал барон фон Нагель о Матеньи и шоферах такси, поспешно схваченных гестапо и также поспешно истязаемых в слепой надежде пытками заставить кого-то из них признаться в причастности к убийству Крюге. Уверовав в пытку, как единственное средство добиться признания, он не находил времени выяснить более подробно, что собой представляли арестованные шофера.