Но если бы он навел справки, то узнал бы, что перед ним был не просто шофер такси Брюсселя, капитан бельгийской армии Матеньи, а бывший офицер связи Генерального штаба, участник героической обороны Льежа.

В сопровождении двух солдат он прибыл в Льеж с секретным пакетом для командира крепости поздно вечером 9 мая 1940 года, но вернуться в Брюссель так и не сумел — ранним утром 10 мая началась война, и крепость была атакована фашистскими войсками. Ожесточенные бои требовали людей, и капитан Матеньи оказался как нельзя кстати. Он заменил погибшего командира роты и командовал ею до последних дней падения крепости. Бои за Льеж оказались для него первым и, к сожалению, последним испытанием. Там он впервые понял, что такое ненависть к фашистам, что такое Родина, мужество солдат и офицеров, бесстрашно стоявших на смерть. Матеньи видел смерть и, преодолевая на первых порах неизбежный страх перед нею, выстоял, не дрогнул, оказался сильнее ее. Застенок гестапо оказался для него продолжением боя, начатого в Льеже, и он стоял здесь на смерть, точно так, как стоял в крепости.

Нагель сделал вид, что не обратил внимания на дерзостный ответ Матеньи, спросил:

— Может быть, напомнить, где ты был в два часа дня восьмого декабря? Или сам вспомнишь?

В его угрожающем тоне Матеньи уловил что-то новое, опасное. Поднял на него настороженный взгляд, ответил:

— Мне припоминать нечего.

— И все же советую припомнить. Чистосердечное признание облегчит твою участь.

И хотя подобным допросам за короткий отрезок времени Матеньи потерял счет, нынешний допрос показался ему особенным и потому, что вел его сам шеф гестапо, и потому, что был он не в камере пыток, а в кабинете, но самое главное заключалось в том, что Матеньи почувствовал — в гестапо что-то узнали о его поездке за город с неизвестной женщиной, убившей офицера и, на какой-то миг им овладело смятение.

— Повтори еще раз, где ты был восьмого декабря в два часа дня, — потребовал Нагель, — Я сам хочу услыхать это от тебя.

— Если это интересно, то пожалуйста, — недоуменно пожав плечами, согласился Матеньи, в тоже время лихорадочно соображая, почему Нагель проявляет интерес к показаниям, которые, кажется, уже не вызывали сомнения у гестаповцев. Что случилось? Помолчав и сделав вид, что припоминает подробности, ответил, — Примерно, в это время я возил двух пассажиров. Взял их на улице Короны и отвез к парку. Стоял там минут двадцать. Затем в машину сели два молодых человека. Я свез их на южный вокзал. Все это было, примерно, в два часа дня.

— Та-а-ак, — протянул Нагель, вспоминая что-то важное, совершенно внезапно осенившее его. Спросил с неподдельным интересом: — В котором часу, говоришь, ты был у вокзала?

— Где-то в районе двух.

— Та-а-ак, — вновь протянул он, обрадовавшись возможности проверить Матеньи. В два часа дня на вокзальной площади находился полк СС. Оттуда он маршем с оркестром отправился по улицам Брюсселя. В упор глядя в щелки глаз Матеньи, Нагель потребовал: — В таком случае скажи, что весьма важное и впечатляющее происходило в два часа дня на площади у южного вокзала, на что ты не мог не обратить внимание.

Матеньи с сожалением подумал, что не смог обеспечить себе убедительное алиби на случай ареста и проверки. Попробуй теперь отгадать, что происходило у южного вокзала в два часа дня. А, может быть, ничего там не происходило и все это обычная уловка Нагеля? Он уцепился за эту мысль, ответил твердо:

— Там ничего особенного не происходило. И мне не на что было обратить внимание.

Радостная улыбка рассекла широкое лицо Нагеля — шестое чувство его и на этот раз не подвело. Он победно распрямился, торжественно произнес:

— Плохо защищаешься, Матеньи. Идя на такое дело, надо быть предусмотрительным и надежно прятать концы, — Заложил руки в карманы брюк, отошел к столу, — К твоему сведению, на площади у южного вокзала в два часа дня находился на построении полк СС. Полк! Только слепой этого мог не заметить.

Нервная дрожь прошла по телу Матеньи и он вспомнил, что когда вез неизвестную ему женщину по авеню Ватерлоо, то видел там колонну эсэсовцев, маршировавшую под звуки оркестра, и чтобы избежать встречи с нею, свернул на другую улицу. «Да, Нагель, по всему видно, был прав — эсэсовцы были на вокзальной площади», — заключил он, уронил на грудь голову, ставшую еще тяжелее, больнее и горестно, думал над непостижимостью своей судьбы. Всего лишь несколько минут назад она питала его надеждой выйти из гестапо на свободу если не здоровым, то хотя бы живым, но вот одно мгновенье, и все кончено. Судьба повернулась к нему спиной, отрубив последние надежды на благополучный исход дела. Конечно, он мог еще сопротивляться, мог придумать очередную версию, пусть только проверяют, но вряд ли это могло помочь.

— Так, где ты был в два часа дня восьмого декабря? Надеюсь, ты теперь скажешь правду? — наседал победно Нагель.

Матеньи не поднимал головы и молчал, выкраивая минуты для мучительных размышлений над своим положением. Выхода, кажется, не было, но не было оснований и для признания. «Выдержать. Только ничего не говорить о женщине», — заклинал он себя, свою совесть, волю, сознание.

— Молчишь? — спросил торжествуя, Нагель. — Напрасно тратишь время. Оно на тебя уже не работает. Твой час пробил.

Он сделал несколько шагов от стола к Матеньи, брезгливо поднял за подбородок его окровавленную голову и впился в лицо, обезоруживающим взглядом. О, как он хотел проникнуть в его мысли, схватить и держать под контролем каждый его нерв, чтобы ощутить реакцию на те слова, которые намеревался сейчас сказать. Он готовился нанести тот неожиданный и ошеломляющий удар, которые должен сломить Матеньи, заставить его во всем признаться. Проникая взглядом в узкие щелки его глаз, в глубину зрачков, разделяя каждое слово небольшой паузой, Нагель жестко произнес.

— Тебя видели, когда на площади Порт де Намюр ты посадил в машину женщину, убившую майора Крюге. Мы все знаем! Гестапо не проведешь!

Подобно молнии в сознании Матеньи вспыхнуло страшное предположение: «Выследили» и ощущение смертельной опасности уже не за себя, а за неизвестную женщину, которую могли выследить и задержать, с новой силой стиснуло сердце. Мысли его суматошно метались в больной голове, и он не мог свести их воедино, чтобы вспомнить все, что было с ним и женщиной в машине. Но вот к замутненному болью сознанию прикоснулись его же слова утешения, сказанные тогда женщине: «Вам отчаянно повезло. Я лучший шофер Брюсселя. Меня не так-то просто преследовать» и он явственно вспомнил, что слежки за ним не было. Это придало ему силы.

«Спокойно. Только спокойно», — мысленно твердил он себе.

Матеньи выдержал тяжелый взгляд Нагеля и, превозмогая адскую боль, резким поворотом головы в сторону высвободил подбородок из его руки. Тот отступил на шаг, извлек из кармана носовой платок, вытер руку, окровавленную кровью Матеньи, пробившуюся сквозь марлевую повязку на голове и стекавшую по лицу к подбородку.

В кабинете стояла гнетущая тишина. Затянувшееся молчание нарушил похожий на подавленное всхлипывание, а затем все более различимый смех, Матеньи, — Ха-ха-ха, — хрипел он, одышливо растягивая слова, — Говорите, офицера убила женщина. Ха-ха-ха! Женщина?

От смеха и напряжения его обезображенное лицо с окровавленными губами стало страшным. Нагель не выдержал этого ужасающегося зрелища, отступил к столу и выжидал, когда успокоится словно обезумевший, заливавшийся трагически-веселым смехом Матеньи, а тот продолжал, захлебываясь от смеха, вызывающе дерзко:

— Представляете, господин начальник, что будет с оккупантами, когда за оружие возьмутся еще и мужчины Бельгии? Представляете? Ха-ха-ха!

Насмеявшись вдоволь, он решительно заявил:

— Я не был на площади Порт де Намюр и никакого отношения к женщине, которая убила немецкого офицера, не имею. Я впервые о ней услыхал сейчас от вас.

В ответ Нагель совершенно спокойно, как о чем-то второстепенном, не относящемся к содержанию допроса, спросил: