Федоров и Виталюев — одногодки. Двадцатидвухлетние парни, они на войне уже бывалые люди. Каждый из них уже получил по три ранения и много раз смотрел в глаза смерти. У каждого из них есть что рассказать о себе и о своей профессии, которая принесла им в гвардейской части уважение и славу.

До войны оба были людьми мирных профессий. Слесарь Виталюев строил дома для рабочих завода «Электросталь» под Москвой. Он чеканил трубы парового отопления, тянул водопровод в новенькие, необжитые квартиры, которые ещё ждали жильцов, заботился о том, чтобы в рабочем посёлке было тепло и чисто.

Электромонтер Федоров в мирное время был озабочен тем, чтобы фабрики-кухни, которые находились под его опекой, не знали перебоев, вовремя кормили жителей московской окраины. Лифты, электрические мясорубки, вентиляторы, тестомесилки — все они были под началом у Федорова.

Сами немцы научили этих молодых людей ненависти и ожесточению. Ненависть привела их в смелую семью разведчиков и научила новому ремеслу.

— Фрица надо доставать в исправном виде, — говорит Виталюев, — чтобы не особенно испортить шкурку.

Виталюев не забыл о своей неудачной «охоте», в октябре. Вместе с красноармейцем Танковым он ворвался тогда в немецкий блиндаж, удачно захватил «языка».

— Но на обратном пути, — вспоминает Виталюев, — фриц стал капризничать. Начали мы его успокаивать, да, видно, погорячились...

— Как же это?

— Точно не помню. Но только, как у нас говорится, «тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца...»

Сейчас Виталюеву уже знакомо то умное хладнокровие, которое приходит вместе с большим мастерством.

Федоров, Виталюев, так же как их товарищи знают, что добыча «языка» — не только отчаянно смелое и рискованное, но и весьма кропотливое дело. Здесь каждая забытая «мелочь» может стоить жизни тебе или товарищу.

Вот и в последний раз разведчики не ограничились тщательным наблюдением за противником в течение пяти суток. Где-то вдали от переднего края командир нашёл местность с таким же как у немцев, крутым овражком, разведчики не поленились соорудить на высотке подобие блиндажа.

По приказу командира красноармеец Замалеев и сержант Сидоров поселились в блиндаже «за фрицев». Оба были очень обижены своей ролью. Тем не менее они прилежно кричали «хальт» как только замечали, что к ним приближаются разведчики.

Но Виталюев с Федоровым всё-таки исхитрились подползти на двенадцать метров. Окрик запоздал. Бросок вперёд — и вот уже они сгребли в охапку обитателей блиндажа.

Но одно дело занятие, а другое дело — всамделишный ночной поиск, тот, что идёт сейчас морозной ночью.

Виталюев с товарищами ползёт впереди, бесшумно и ловко, не отрывая от снега подбородка, локтей и колен. Разведчики минуют два ряда колючей проволоки — её концы уже оттянуты в стороны, осторожно переступают через сигнальный провод. Достаточно его зацепить, чтобы у немцев поднялся трезвон.

Немецкая траншея, в которую они должны прыгнуть, тянется несколько десятков метров, прямо перед ними, но разведчики ползут в сторону, влево: не всегда дорога, которая ведёт напрямик, представляется разведчику кратчайшей.

Они ползут, всматриваясь в ночную темень, вслушиваясь в каждый шорох. Снег не всюду одинаково глубок. Они знают, где нужно проползти быстрее, а где можно и передохнуть.

Немец пускает справа ракету, и раньше, чем она успевает разгореться и раздвинуть черноту ночи, Виталюев видит бруствер траншеи и пулемёт на бруствере, укрытый белым покрывалом, а рядом двух солдат. Они стоят метрах в шести от него, повернувшись лицом друг к другу, один, тот, что опёрся локтем о бруствер, — высокий, второй — пониже.

Немцы перетащили пулемёт из блиндажа в траншею и жгли ракеты, потому что боялись ночной непогоды. Но предосторожность оказалась тщетной и обратилась против них же.

Немец повёртывается на свет ракеты, но не замечает людей в белом, которые, казалось, примёрзли в этот момент к снегу.

Виталюев, Тимофеев и Захаров смело подымаются во весь рост и устремляются прямо вперёд.

Немцы видят разведчиков и бросаются к пулемёту, но при этом мешают друг другу. Ещё два стремительных шага — и Виталюев с разбега садится на пулемёт, свесив ноги в траншею.

Немец, огромный детина, хватает разведчика за грудь и тащит вниз, но тотчас же его рука слабеет, пальцы разжимаются, и сам он ничком валится на Виталюева.

Это Тимофеев успел со страшной силой ударить немца по голове прикладом автомата. Он раскроил череп, а заодно раскололось и ложе автомата.

Второй солдат пытался улизнуть по траншее, но тут его перехватил Федоров.

Поединок был недолгим. Трудно тягаться фрицу с силачом Федоровым, который, кстати говоря, швыряет гранату за пятьдесят метров. Вот уже чьи-то сильные руки подхватывают «языка» и тащат его наверх.

Разведчики торопятся в обратный путь. Хорошо бы дойти до проволоки, пока немцы не хватились.

Молодцы сапёры, они успели за это время расширить проход в проволочном заграждении.

У немцев поднялся переполох. Они начали швырять вдогонку разведчикам гранаты, когда те были уже метров за семьдесят-восемьдесят. А пулемёты открыли огонь, когда все спрыгнули в овраг. Здесь на стёжке, проложенной через минное поле, стоял «маяк». Сапёр подавал условный сигнал, чтобы никому не нужно было искать в темноте тропки.

Группа прикрытия нарочно ввязалась с немцами в перестрелку и прекратила огонь только после того, как все были дома.

Виталюев и Федоров с брезгливым любопытством осмотрели пленника. Это был тщедушный, давно небритый человек, с мятым истощённым лицом, на рукаве его были ефрейторские нашивки. Шапку он потерял где-то в дороге, один эрзац-валенок слетел с ноги. Фриц мелко дрожал не то от страха, не то от холода.

Разведчики хотели завести с немцем разговор и задать ему какой-нибудь вопрос, но запас слов для этого оказался слишком мал. «Капут» было сказано ещё во время стычки в траншее, говорить «хенде хох» было уже не к чему.

— Ну, ничего, — сказал Макар Виталюев, вздохнув. — Пускай с ним поговорят на немецком языке другие. На нас переводчики не обижаются. Практика у них есть.

Кто знает, может быть, после войны Федоров и Виталюев снова засядут за учебники и, возможно, даже будут читать в подлиннике стихи Гейне. А пока им вполне хватает нескольких фраз: «стой», «руки вверх», «пойдём со мной» или «бросай оружие».

Об этих людях трудно писать. Их подвиги молчаливы, о них свидетельствовать могут только безмолвные тела врагов. Их дороги известны только им одним. Места, где они были, можно отмечать только ничего не говорящими условными буквами. Но представьте себе восьмибалльные штормы, ветер и снег, туманы, закрывающие вершины сопок, короткие ночлеги без костров и недельные переходы по скалам Северной Финляндии, и вы поймёте, где они были.

Да, здесь они были. Здесь проходили или проползали наши дальние разведчики, люди, знающие все эти места гораздо лучше немецких егерей и альпийских стрелков, с запоздалым тщеславием носящих на рукавах бронзовые нашивки «За Нарвик». Они хотели получить по второй нашивке «За Мурманск», но вместо этого получили только посмертные колья с продырявленными касками, вбитые с трудом в здешнюю каменистую землю.

В этом самом Мурманске, к которому враги не могут пододвинуться ни на шаг, рядом со мной сидит лейтенант Карпов, человек, по вине которого недавно ко всем прежним могилам в этой земле прибавилось ещё несколько десятков немецких могил.

Это было на-днях. Лейтенант взял с собой в операцию шесть человек, шесть — больше он не хотел, шесть человек, в каждого из которых веришь, как в самого себя; только тот, кто ходил в разведку, знает, как это много.

Всю ночь шёл бот по морю, разыгрывался шторм, сильно качало. При свирепой качке и полной темноте бот проскочил к берегу мимо батареи врага.

Всё утро и день, прижавшись к расщелинам скал, разведчики следили за передвижением немецких патрулей, выбирая место для ночного перехода линии фронта. В сумерки, в лесу, у большого водопада, спускавшегося каменными террасами к заливу, они простились с провожавшим их командиром стрелкового взвода, с последним советским человеком, которого они видели, уходя на ту сторону. Скупое рукопожатие — и он исчез. Шли по-двое, чтобы внезапная пулеметная очередь не могла снять всех сразу. При каждом неосторожном шаге под ногами осыпались камни. Каждая мелочь могла стоить жизни.