Морсу же информация, собранная по крупицам из вопросников, принесла чувство удовлетворения, и, когда в 10.50 утра Седрик Даунс направился от «Рэндольфа» в сторону Саут-Парк-роуд и к университетскому музею, а с ним все (кроме мистера Эдди Стрэттона) члены группы, Морс был до некоторой степени доволен собой. Особенно интересен был тот факт, что один из двоих явно затруднившихся с заполнением пункта (в) вопросника, Говард Браун (Морс не мог понять, почему его жена не захотела прикрыть его), проставил в графе «Дата приезда» 27 октября — или, точнее,

Морс помнил и о единственном человеке, не присутствовавшем на собрании, человеке, который все еще лежал в постели со страшной головной болью и едва притронулся к поданному в номер завтраку. Он лежал в номере 201, куда проводила его Ширли Браун, когда он ввалился, после так и необъясненного отсутствия, в «Рэндольф» накануне вечером.

Но в данный момент самый большой интерес Морса приковывал к себе Ашенден. Ашенден! Человек, которого, по словам Седрика Даунса, он обогнал на велосипеде, человек, солгавший о Магдалене, о том, что ходил туда, человек, который, как и Говард Браун (а возможно, и Эдди Стрэттон), не сумел представить хотя бы одного свидетеля, подтвердившего бы его местонахождение в послеобеденное время предыдущего дня.

Трое. До чего же просто оказалось немедленно выявить троих подозреваемых в убийстве Теодора Кемпа.

Не слишком ли просто?

— Как настроение, Морс?

— Оптимистичное.

— О! — Можно было подумать, будто Макс был разочарован ответом, когда снова повернулся к своей вызывающей у других людей отвращение работе.

В то утро любой человек со стороны поразился бы контрасту между этими двумя людьми. Полноватый горбун-врач, человек осторожный, но в то же время веселый и жизнерадостный, —  и Морс, заметно уставший, плохо выбритый электрической бритвой, давно уже перевалившей пик надежности, и все же откуда-то изнутри светящийся добрыми чувствами.

— Здесь обширная гематома, — Макс показал на левый висок Кемпа, — но главный удар, — он повернул голову на себя и ласково провел рукой по разбитому черепу, — пришелся сюда.

К горлу подступила горечь, Морс постарался проглотить ее, врач понял его и снова натянул на голову трупа простыню.

— Немного грязновато, верно? И вытекло много крови. Тому, кто убил его, пришлось отмывать целое ведро крови.

— Значит, он был убит?

— Что? Ах ты, черт побери! Сказал немного лишнего, а?

— Но его убили, ведь убили же?

— А это уже твоя работа, не моя.

— Который из ударов был смертельным?

— При таком-то тоненьком, как бумага, черепе? Любой мог быть смертельным. Легонько стукнуть в нужное место...

— Возможно, удар по голове сзади, Макс?

— Ну, да, конечно, могло быть и так.

— Или?..

— Да. Могли трахнуть в висок и убить.

— Кто-то мог его ударить, а потом он мог упасть и стукнуться о каминную решетку, дверную ручку, спинку кровати...

— Или о край тротуара или камень, если он был на улице.

— Но ты не считаешь, что это произошло на улице?

— Это уже не моя епархия...

— Не мог ли он получить повреждения, находясь в воде?

— Как сказать...

— И к тому же на нем ничего не было надето, верно?

— Ты это хорошо подметил, Морс. И у меня еще кое-что...

Макс открыл теперь торс Кемпа и на несколько дюймов поднял тело над столом. Сзади по правому плечу тянулась царапина длиной пять-шесть дюймов — легкая, довольно поверхностная царапина, как казалось на первый взгляд, но нанесенная, вероятно, совсем недавно.

— Чем могло его оцарапать, Макс?

—  А я почем знаю, дорогой мой мальчик.

— Подумай!

— Каким-то орудием.

— Не очень тупым.

— Я бы сказал, острым орудием, Морс.

— Поразительно!

— Довольно острым, сказал  бы я.

— Нанесена, когда он, как Офелия, плыл по воле волн?

— О, я не могу этого утверждать.

— Не могло ли это случиться до того, как его убили? Когда он еще был в рубашке?

— О! Вот это вопрос, свидетельствующий об интеллекте!

Оба внимательно посмотрели на небольшую ранку, протянувшуюся по диагонали от шеи сзади к подмышке.

— Могло так быть, Макс?

— Думаю, что нет.

— В таком случае он был убит голым?

— Я бы не стал делать таких далеко идущих выводов. Во всяком случае, он мог оцарапаться о любую корягу.

— Какие еще есть возможные варианты?

— Ранение неглубокое, даже, я бы сказал, поверхностное, он, наверное, был одет в наброшенную на плечи тогу.

Морс закрыл глаза и отвернулся от тела.

— Тога, застегнутая Волверкотским Языком, как пить дать.

— О нет! Могу заверить тебя в одном: на нем этой штуки не было.

— Ты... Не хочешь же ты сказать...

— И он его не проглотил.

— И он не пошел ко дну.

— Нет. Он не утонул, в легких никаких следов грязи, которая попадает туда, когда человек пытается дышать, захлебываясь. Кстати, он умел плавать?

— Не знаю. Я еще не встречался с его женой.

Патологоанатом вдруг отбросил свою обычную насмешливость и посмотрел в глаза Морсу.

— Я понимаю, старина, что у тебя сейчас забот полон рот. Но на твоем месте я бы поспешил встретиться с ней.

— Ты прав, — согласился Морс. — Только скажи мне, пожалуйста, не думаешь ли ты, что он был голым в момент убийства? Это все, что я хочу знать.

— Я же сказал тебе: не знаю.

— Не так уж и много причин, по которым люди оказываются голыми, согласен?

— Чего не знаю, того не знаю. Ну, принимая ванну, взвешиваясь на весах, загорая в Испании, так мне говорили.

— Занимаясь сексом, — медленно проговорил Морс. — Похоже не столько на корягу, сколько на женский ноготь.

— Это менее вероятно, так мне кажется.

— Но ты иногда ошибаешься.

— Не так часто, как ты, Морс.

— Посмотрим.

Макс ухмыльнулся:

— Я рад, по крайней мере, что это ты вспомнил про секс. А то мне начало казаться, что ты совсем забыл про него.

— Нет, ну что ты. Об этом не может быть и речи, Макс. Во всяком случае, пока.

Если не считать его бывшей жены, мистер Эдуард Стрэттон был единственным членом первоначальной группы, который не слышал в то утро обращения Морса. Хотя нестерпимо болела голова, он достаточно протрезвел, чтобы позвонить и потребовать себе в номер завтрак.

Эдуард Стрэттон всегда интересовался машинами, или «рабочими частями», как он любил называть вещи. Учась в средней школе, он перешел от моделей самолетов времен Первой мировой войны к моделям железных дорог, и его мозг и руки лучше всего управлялись со сборкой поршней, клапанов, колес, их подгонкой, смазкой. Он не женился, с головой уйдя в созданный им небольшой бизнес в сфере специализированных сельскохозяйственных машин, который в 1975 году вылетел в трубу. После затянувшегося периода депрессии и недолгого времени, затраченного на учебу, он взялся за новое дело, также требующее проворства рук: он стал гробовщиком. Знает ли кто-нибудь о другой такой странной перемене профессии? Но Стрэттон быстро поднаторел в этом ремесле, порой отвратительном ремесле, и однажды, готовя старца-филантропа к обитому шелком месту последнего упокоения, он встретился с женой усопшего, безутешной вдовой по имени Лаура. А через год женился на ней. Или, вернее будет сказать, она женила его на себе. Для нее это был брак по расчету, точнее, из соображений удобства, ничего более. Может быть, и для него тоже? Он полагал, что у нее есть деньги, все полагали, что она при деньгах. Но он никогда не знал этого наверняка и не знал даже сейчас.