Словом, вывод напрашивался сам: сложившееся положение было явно ненормальным. Конечно, в какой-то мере нас оправдывало то обстоятельство, что мы вынуждены были драться на устаревших машинах и в численном меньшинстве. Но при всем этом меня настораживали некоторые тенденции, которые в будущем сулили нам немало хлопот. Ведь летчик-истребитель сам обязан искать противника, навязывать ему свою волю и свою тактику боя, а у нас же все шло от оборонительной психологии. Первоочередной была необходимость строить эшелонированные боевые порядки, активно применять вертикальный маневр, наладить взаимодействие между эшелонами, уметь сохранять и поддерживать боевой порядок в процессе боя.

Были и кое-какие частности, на которые я тоже обратил внимание в боях. Между понятиями «смотреть» и «видеть» есть существенное различие. За воздухом следят все, но обнаруживают противника первыми, как правило, одни и те же летчики. Дело здесь не столько во внимательности (внимателен в воздухе каждый), сколько [78] в особенностях зрения, быстроте его адаптации к разным дальностям. Каждый летчик должен непрерывно вести обзор воздушной полусферы от минимальной до максимальной дальности. Но только у некоторых в этой ситуации проявляется какая-то повышенная зрительная «цепкость» к самым удаленным объектам. Нередко ведь бывало, что если один из летчиков по радио предупреждал, где находится противник, то его товарищи, имеющие тоже вроде бы нормальное зрение, не сразу замечали вражеские самолеты в указанном направлении.

До войны эта способность зрения отдельных летчиков не бросалась в глаза. Я, например, ничего об этом не знал. Но когда во время боев эта особенность у отдельных людей выявилась как бесспорная, сразу обратил на это внимание. Летчику, обладавшему такой необычной избирательностью зрения, следовало определять место в группе с таким расчетом, чтобы он меньше внимания тратил в строю на обеспечение собственной безопасности, а больше работал бы в интересах группы. Позднее, когда я стал командовать полком, а потом и дивизией, убедился в том, что в каждом полку таких «феноменов» бывает пять — семь человек, и добивался, чтобы в боевых группах их разумно использовали.

И еще одно, о чем я уже вскользь упоминал.

Сразу же после прибытия на фронт я увидел, что многие летчики, у которых было мало опыта, в бою открывали огонь с очень больших дистанций, растрачивали боекомплект преждевременно и часто впустую. При этом теорию все знали прекрасно. Это, конечно, говорило о том, что в летных школах огневая подготовка курсантов имеет существенные пробелы. Доучивать пилотов приходилось во фронтовых условиях. Было ясно, что в школах по «живому» самолету с применением фотокинопулеметов будущие летчики не стреляли, хотя такая полезная вещь, как фотокинопулемет, до войны у нас уже была. Когда я стал командиром полка, то тренировал летчиков очень элементарным способом. Пилот находился в кабине (на земле), а перед ним на дистанции 50 и 100 метров ставили боевой самолет. Молодой истребитель, внимательно глядя в прицел, должен был запоминать его размеры именно с этих дистанций. Самолет-цель периодически поворачивали, меняя ракурс так, чтобы летчик видел разные положения предполагаемой цели. Это было что-то вроде простейшего тренажера, и после десятка таких уроков ни один молодой летчик уже [79] не мог спутать вид самолета с дистанций, скажем, 100 метров и 800 метров. Но, конечно, такими мерами выправить изъяны в огневой подготовке до конца было невозможно. Кто-то постигал эту науку на жестком опыте войны, кто-то так и не смог научиться уверенно поражать цели. Всяко бывало...

Провоевав три месяца, я понял, что и во фронтовых условиях необходима систематическая учеба личного состава. И огневая подготовка, и штурманская, и тактика ведения воздушного боя, и аэродинамика, и знание особенностей самолетов противника, и еще многое другое, Все это требовало основательного труда. Как ни странно, но некоторые авиаторы не разделяли моей точки зрения на необходимость регулярных занятий. Говорили: какая там учеба? Идет война и надо громить врага! А то, что для победы над ним начальной, элементарной подготовки летчику явно было недостаточно, не понимали. Конечно, в тех условиях, когда иной раз некогда было выбраться из кабины между вылетами, когда каждые несколько дней приходилось менять аэродромы, безусловно, было не до занятий. Но в принципе учеба была необходима.

Сделав для себя на будущее выводы, я как-то поуспокоился. На душе легче стало. Всегда тяжело от слепоты, а когда есть ясность и намечена хотя бы в общих чертах программа действий, становится легче. У меня был план, который по возможности я решил реализовать в нашей последующей боевой деятельности.

Новое назначение

Наступил январь 1942 года.

Полк по-прежнему сидел без самолетов. Обещаний на этот счет было много, но дело не сдвигалось с мертвой точки. Наше ожидание становилось томительным. Перспектива получения машин, такая отчетливая и близкая поначалу, теперь была как бы окутана туманом неизвестности. Мы стали понимать, что если не напомним о себе самым решительным образом, то будем сидеть неизвестно сколько времени. Поэтому по указанию командира полка Ф. И. Шинкаренко во второй половине января я выехал в Москву «на разведку» с инструкцией действовать по своему усмотрению, но непременно добиться ясности. [80]

Прибыв в столицу, я, не теряя времени, направился к генерал-майору авиации Алексею Васильевичу Никитину, который в то время был начальником управления формирования и укомплектования ВВС Красной Армии.

Принят я был сразу, без всяких проволочек, хотя в ту пору люди в управлениях работали с огромной нагрузкой. С первых же минут я почувствовал искреннюю заинтересованность генерала и стал откровенно и подробно рассказывать обо всем, что считал важным. Алексей Васильевич сразу заинтересовался порядком и работой в запасном авиаполку и настроением летчиков. Об итогах нашей боевой работы ему уже было известно.

Доклад мой, кажется, полностью удовлетворил генерала. Я узнал от него, что причины вибрации винтов на «лагах» пока не установлены, но сейчас для оказания помощи производственникам на завод выехала компетентная комиссия ВВС, в составе которой находятся опытные авиационные инженеры-практики. Так что, считал генерал, в скором времени дефект будет устранен и самолеты начнут поступать в полки.

Потом я вдруг отметил, что генерал сменил тему разговора. Поглядывая на меня, Алексей Васильевич стал говорить мне о том, что в Иваново находится истребительный полк, который заканчивает переучивание на английских самолетах «Харрикейн». Машины получены, и в ближайшее время полк отправится на фронт.

Я слушал, не совсем понимая, к чему клонит Никитин. Но он неожиданно спросил, как я отнесусь к тому, что меня назначат командиром этого полка.

Вопрос застал меня врасплох. Я немного растерялся, и генерал спросил, что меня в сделанном предложении не устраивает.

Меня все, в общем-то, устраивало. И новая командная должность, которая предполагает большую самостоятельность и ответственность в боевой работе, и перспектива скоро снова оказаться на фронте. Но уж больно неожиданно это получилось: приехал вроде устроить дела полка, а тут такой поворот...

Обо всем этом я сказал генералу. Однако заметил, что мне жаль уходить из своего 42-го истребительного, где прекрасный боевой коллектив, хороший командир, где у меня много верных друзей. Это, как нетрудно понять, было естественной реакцией на предстоящее расставанье с боевыми товарищами. Какой же офицер на моем месте отказался бы от той должности, [81] которую так неожиданно предложили? Я понимал, что моя летная судьба круто меняется, поэтому со всей искренностью поблагодарил А. В. Никитина за доверие и за предоставленную возможность в ближайшее же время снова попасть на фронт.

Генерал сообщил, что полк, который мне предстоит принять, уже имеет боевой опыт, неплохо воевал, но понес большие потери и доукомплектован сейчас в основном молодежью из летных школ. Однако боевой костяк сохранился.