Собственно, даже готовой полевой площадки, которую можно было бы использовать как аэродром, возле Мартюшино не было. Сама по себе деревня, затерянная среди лесов и озер, устраивала нас как место базирования, но аэродром пришлось делать заново. Вырубили в лесу посадочную полосу и подходы к ней для взлета и посадки. Грунт здесь был песчаный, плотный — это нас устраивало как нельзя больше. Перебазирование не отняло у нас много времени, и потому перерыва в боевых действиях истребителей практически не было.

В начале июля к нам прибыло пополнение.

По улице вдоль деревни Мартюшино шли девушки в военной форме, наши милые, нежные солдатки. Одеты они были как все фронтовики: сапоги, пилотки, через плечо — шинельная скатка, за спиной винтовка. У каждой на ремне болтался котелок. Вид у них был, в общем-то, вполне бравый, шли они в ногу и сильно пылили. Многие девчонки были очень хрупки, небольшого росточка, и вся эта тяжелая воинская амуниция на слабеньких плечах вызывала одновременно и улыбку, и горечь.

Быть воином, известно, удел мужчин. Впервые за всю войну я поймал себя на мысли, что вид этих девушек вызывает во мне немного забытое чувство жалости, сочувствия, сострадания. Все мы знали, что в тылу на их плечи легла вся тяжесть работы на предприятиях, прежде всего — на оборонных, в сельском хозяйстве, в воспитании детей — везде. А тут еще фронт.,. Многовато, конечно...

Службу наши боевые подруги с первых же дней несли исправно, старались исполнять все точно и аккуратно, но поначалу, пока не освоились, не все у них получалось. Они были связистками, укладчицами парашютов, оружейницами, охраняли штаб, самолеты на стоянках. На первых порах в безлунные ночи, когда не разглядеть ладони вытянутой руки, им бывало боязно, и они иногда плакали и даже вызывали не по делу разводящих. Фронт был рядом, инструкций по борьбе с диверсантами (что не исключалось!) было предостаточно, и в таких ситуациях, когда прислушиваешься к каждому шороху, даже мужчинам порой становилось не по себе. Однако девушки скоро ко всему привыкли.

Жизнь в части стала интересней. Хотя «интересней», [135] видимо, не совсем точное слово в данном случае. Просто наше фронтовое бытие стало больше походить на нормальную человеческую жизнь. Само присутствие девушек смягчало наши души, огрубевшие от жестокостей войны. Незаметно менялся быт. Девчата успевали «сильному полу» кое-что починить, заштопать, постирать. Везде стало чище. В столовых даже появились марлевые занавески, чего мы не видели с самого начала войны. Летчики подтянулись, стали более внимательно относиться к своему внешнему виду.

Были, конечно, и нежелательные явления. Я имею в виду отдельные неуместные шуточки, грубоватость, неуважительность. Было...

Я жил рядом со штабом полка, а напротив располагалось общежитие летного состава. У штаба всегда стояли часовые — как правило, девушки, и некоторые летчики, зная, что они еще нетвердо усвоили устав, порой устраивали себе «развлечения». Однажды я услышал, как один «шутник» кричал из окна общежития: «Часовой! Часовой! У меня приступ, мне плохо!» Я вышел узнать, в чем дело, и увидел, что девушка-часовой в полной растерянности: охранять ли штаб или бежать оказывать «больному» помощь? А тревожные просьбы о помощи продолжались.

— Что мне делать, товарищ командир? — обратилась девушка ко мне.

— Стоять на посту и охранять штаб!

«Шутника» я серьезно наказал. И чтобы внести полную ясность в этом вопросе на дальнейшее, мы с комиссаром полка А. А. Воеводиным в один из нелетных дней собрали летный состав, чтобы поговорить о нашем житье-бытье и о воинском порядке. Как показали дальнейшие события, сделали это мы своевременно. Состоялось, пожалуй, первое наше собрание, на котором мы говорили не о тактике группового боя и не о том, как быстрее и надежнее готовить матчасть к вылету. И потому многие, видно, задавали себе вопрос, почему это на войне иной раз и думать толком отвыкаешь. Я строго-настрого запретил всем обращаться к девушкам на «ты» и предупредил, что за неуставное отношение к ним буду наказывать. Конечно, общение людей друг с другом слишком сложно, чтобы его можно было регламентировать несколькими директивными указаниями. Но все же летчики поняли главное. Прошло немного времени, и все изменилось к лучшему. Девушки привыкли к армейским порядкам и к своей работе. Они быстро усвоили особенности фронтовой аэродромной [136] жизни, понимали и душевное состояние истребителей, ведущих тяжелые, изнурительные бои. И очень скоро это необычное пополнение стало безраздельной и неотъемлемой частью нашей боевой семьи, как будто так в полку было всегда.

В течение лета, как я уже говорил, полк интенсивно действовал. Активность вражеской авиации противника по-прежнему была высокой. У нас уже было два звена на самолетах Як-1, и группы для боя вылетали в смешанном составе. В ударной группе — «Харрикейны», в прикрытии — «яки». Это было наиболее выгодное сочетание двух типов машин. Однако самолетов нам не хватало, все меньше оставалось «Харрикейнов», а те, что еще были в строю, износились до предела. И даже в этой тяжелой обстановке у нас появился свой... джаз-оркестр. Конечно, самодеятельный, он получил экзотическое наименование «Хаукер-Харрикейн» и частенько в его сопровождении исполнялись частушки на злобу дня. Руководитель ансамбля всеобщий любимец техник-лейтенант Валентин Мартынов иногда пародировал в концертах доклад инженера командиру полка. На мотив популярной утесовской песни «Все хорошо, прекрасная маркиза» он бойко сыпал под хохот летчиков:

...Сперва манометр отказал,

Потом наддув не показал,

Открыть попробовал капот —

Набило маслом полный рот,

А в остальном, товарищ подполковник.

Все хорошо, все хорошо!

Наш оркестр, без преувеличения говоря, играл в жизни полка немалую роль. Не было ни одного праздника, ни одного победного боя, ни одного дня рождения или какого-нибудь другого более или менее заметного события, чтобы наш «Хаукер-Харрикейн» тут же не откликнулся на это новой программой. Летчики и техники (особенно молодые летчики) с большой охотой принимали участие в художественной самодеятельности. Обеспечение оркестра инструментами было самое «изысканное»: поперечная пила, всевозможные ударные (бутылки тоже), губные гармошки (расчески и папиросная бумага), балалайка, гитара, гармонь и даже настоящий большой барабан. Откуда он взялся, этот барабан, выяснить мне так и не удалось.

Ожидание каждой очередной программы коллектива душевно сближало всех — от рядовых до командиров, и [137] после каждого его выступления заметно поднималось настроение в полку. Однажды наш «Хаукер-Харрикейн» послушал командир дивизии полковник Иванов. Ему все так понравилось, что он попросил ребят выступить и в других частях. Не отказались, конечно, и после этого добрая слава о наших «артистах» разнеслась по всей воздушной армии. После войны ветераны в письмах подтвердили мое личное убеждение, что энтузиасты «Хаукера» гремели на весь фронт. Сыпались заявки и приглашения в гости, но ребята, конечно, не могли много гастролировать — ведь большинство наших искусников брались за свои нехитрые инструменты лишь после возвращения с боевых заданий. Основная их «программа» по-прежнему исполнялась короткими и длинными очередями по врагу в воздухе...

* * *

Настало время, когда, несмотря на постоянные героические усилия инженерно-технического состава, самолетов в полку осталось всего несколько, да и те были изношены сверх всяких пределов. Командующий воздушной армией ничем нам помочь не мог. И тут от нашего полка потребовалось выделить сопровождение для командующего Северо-Западным фронтом генерал-лейтенанта П. А. Курочкина, который по вызову Ставки летел в Москву.

К сопровождению «Дугласа» мы подготовили четыре «Харрикейна», включая мой, который был в самом незавидном состоянии. И. М. Плетнев так переживал, что открыто советовал мне на этом самолете не лететь. Только его героическими усилиями эта машина еще могла кое-как держаться в воздухе. До предела изношенные, чиненые-перечиненые агрегаты и системы могли отказать в любую минуту. Но в таком же состоянии были практически все наши машины. Поэтому я как мог успокаивал Плетнева. А сам я решил лететь именно на своем «Харрикейне» неспроста, надеясь, что в Москве вид этого истребителя убедит кого хочешь в необходимости обновить нашу материальную часть. Мы и так уже побили на этих машинах все мыслимые рекорды их долгожительства. Я хотел в столице через командующего фронтом, а если надо — через ВВС Красной Армии выпросить хотя бы несколько вполне боеспособных машин.