Пища обитателей Лоб-нора состоит, главным образом, из рыбы, свежей летом, сушёной зимой. Свежую рыбу едят варёной в воде, которую потом пьют вместо чая; сушёная рыба жарится на огне, предварительно смоченная солёной водой: Ни в том, ни в другом случае рыба не очищается от чешуи; её сбрасывают уже во время самой еды. Подспорьем к рыбе, как главной пище, служат весной, частью летом и осенью, утки, которых ловят в нитяные петли; наконец, как лакомство, весной каракурчинцы кушают молодые побеги тростника. Хлеба и баранины не едят, по неимению того и другого; если же достанут изредка муки из Чархалыка, то едят эту муку поджаренную на огне. Некоторые из каракурчинцев не могут даже вовсе есть бараньего мяса: оно действует вредно на их желудки, непривычные к подобной пище.

Для наглядности быта описываемых людей сделаю список имущества того семейства, в жилье которого я провёл целые сутки, ожидая, пока утихнет буря. Вот этот инвентарь: две лодки и несколько сеток вне дома; внутри его: чугунная чаша, добытая из Корла, топор, две деревянные чашки, деревянное блюдо, черпалка и ведро, — самоделки из тогрука; ножик и бритва у хозяина; несколько иголок, ткацкий станок и веретено у хозяйки; платье у всей семьи на себе; две холстины из кендыря, несколько связок сушёной рыбы — и только. Железные вещи, как-то: топоры, ножи, бритвы, работаются в Чархалыке и могут служить образцом орудий чуть не железного века; даже топор без отверстия для ручки, которая насажена сбоку в загнутые бока топорища[95].

Бедный и слабый физически, каракурчинец беден и нравственно. Весь мир его понятий и желаний заключён в тесные рамки окружающей среды, вне которой этот человек ничего не знает. Лодки, сеть, рыба, утки, тростник — вот те предметы, которыми только и наделила несчастного мачеха-природа. Понятно, что при такой обстановке, притом без влияния извне, невозможно развитие ни умственное, ни нравственное. Тесный круг понятий каракурчинца не переходит за берега родного озера; остальной мир для него не существует. Вечная борьба с нуждой, голодом, холодом наложила печать апатии и угрюмости на характер несчастного: он никогда почти не смеется. Умственные способности также не идут далее того, сколько нужно, чтобы поймать рыбу или утку, да исполнить другие житейские заботы. Иные даже считать не умеют далее сотни, быть может, и того менее. Впрочем, некоторые из лобнорцев, более цивилизованные, достаточно хитры и плутоваты в обыденных случаях жизни.

Магометанская религия, которую исповедуют все каракурчинцы, слабо укоренилась между ними. По крайней мере, я ни разу не видал совершения намаза ⁽⁴³⁾, да и во всём Лоб-норе нет ни одного ахуна. Молитвы при обрезании, браке и погребении совершает, часто заочно, грамотный сын местного правителя.

Обрезание мальчиков производится на четвёртом или пятом году, обыкновено весной, так как в это время много рыбы и уток для необходимого угощения соседей. В брак женщины вступают лет 14–15; мужчины в том же возрасте или немного старше. Впрочем, просватывание совершается гораздо раньше, когда жених и невеста имеют еще не более десяти лет. За невесту платится её родителям замечательный калым, т. е. выкуп: 10 пучков кендырного волокна, 10 связок сушёной рыбы и сотня или две уток. Распутство сильно наказывается, но муж может прогнать свою жену и взять себе другую. По смерти мужа, жена поступает к его брату или кому-либо из близких родственников покойного. Вообще положение женщины ещё более тяжёлое, нежели мужчины. Правда, жена — хозяйка дома, но над чем хозяйничать, когда почти всё имущество или носится на себе или ежедневно съедается. В отсутствие мужа жена осматривает сети; на ней одной лежит трудная работа приготовления кендырной ткани; жена также помогает мужу собирать тростник для топлива и построек.

По своей наружности женщины каракурчинцев крайне непривлекательны; в особенности безобразны старухи. Одна из них, виденная мною в средине Лоб-нора, худая, сморщенная, вся в лохмотьях, с всклокоченными волосами, дрожавшая от холода и мокроты, представляла собой самое жалкое подобие человеческого существа[96].

Покойников хоронят в лодках, составлявших собственность умершего. Одна такая лодка служит нижней, другая верхней половинкой гроба. Последний утверждается на низких подставках в небольшом углублении, выкопанном в почве; сверху могилы набрасывается земля. Вместе с покойником в гроб кладётся половина принадлежавших ему сетей[97]; остальные поступают к родственникам умершего.

Рыбная ловля производится небольшими круглыми сетями, которые ставятся в узких протоках или в нарочно выкопанных канавах между озёрами и Таримом. Рыба путается в таких сетках, которые ежедневно, утром и вечером, осматриваются хозяевами. Реже сетки делаются в несколько сажен длины, ставятся в озёрах, и рыба загоняется в них ударами вёсел по воде. При удачной ловле часть добычи сушится впрок на зиму, когда рыболовство совершенно прекращается; впрочем, по первому льду каракурчинцы еще ставят свои сети.

Зима, хотя недолгая, всё-таки самое тяжёлое время для обитателей Кара-курчина. В своих тростниковых жилищах эти несчастные, почти так же, как на открытом воздухе, сильно страдают от ночных морозов, переходящих за двадцать градусов.

Днём на солнце, правда, довольно тепло, но тут является другой враг — голод. Хорошо, если летом рыбы ловилось много и довольно заготовлено впрок; в иные же годы рыболовство бывает неудачно; тогда зимой приходится умирать от недостатка пищи. Немногим лучше и летом. Правда, тогда тепло и сытно, но зато мириады мошек и комаров мучат круглые сутки, в особенности в тихую погоду. В половине марта уже появляются в Кара-курчине эти проклятые насекомые и пропадают лишь поздней осенью. Сколько мук от них приходится выдерживать ребятишкам, которые бегают совсем нагие! Да и взрослым нет возможности спокойно отдохнуть даже во время ночи. Из болезней на Лоб-норе и Тариме всего более распространено воспаление глаз, вследствие солёной пыли, постоянно наполняющей воздух; затем весьма нередки язвы на теле и ревматизм.

Таково житьё злополучных лобнорцев, неведомых для всего остального мира и не знающих про него. Сидя в сырой тростниковой загороди, среди полунагих обитателей одной из деревень Кара-курчина, я невольно думал: сколько веков прогресса отделяют меня от моих соседей? И как велика сила человеческого гения, если из подобных людей, каковыми, по всему вероятию, были и наши далёкие предки, могли сделаться нынешние европейцы! С тупым удивлением смотрели на меня лобнорские дикари, но не менее того интересовался и я ими. Было слишком много манящего и оригинального во всей окружающей обстановке среди далёкого, неведомого озера, в кругу людей, живо напоминавших собою примитивный быт человечества…

Весь февраль и первые две трети марта проведены были нами на берегу Лобннора, — и это была шестая по счёту весна, посвященная мною орнитологическим исследованиям на обширном пространстве Восточной и Средней Азии — от озера Ханка в Маньчжурии до Лоб-нора в Восточном Туркестане ⁽⁴⁵⁾.

Осмотрев местность, мы поместились на берегу Тарима, как раз возле западного края самого Лоб-нора, в одной версте от небольшой деревни Абдаллы, где пребывает лобнорский правитель Кунчиканбек[98]. Кругом нас, по той и другой стороне Тарима раскидывались сплошные болота и озёра, так что едва отыскалась сухая площадка для нашей стоянки. Зато место для орнитологических наблюдений было очень хорошее: всякая вновь появлявшаяся птица тотчас же могла быть замечена.

Ожидание обильного пролёта птиц нас не обмануло. Едва лишь 3 февраля достигли мы берега Лоб-нора, как уже встретили здесь появившихся, вероятно, несколькими днями раньше, чаек — Larus brunneicephalus, и лебедей Cygnus olor; из последних, впрочем, замечен был лишь один экземпляр, да и то, быть может, здесь зимовавший. Назавтра показались первые прилётные турпаны [красная утка] — Casarca rutila, красноноски — Fuligula rufina, и серые гуси — Anser cinereus, a ещё через день — шилохвости — Dafila acuta, белые и серые цапли — Ardea alba, A. cinerea. Вслед за этими первыми гонцами, с 8 февраля, начался огромный валовой прилёт уток, собственно двух пород — шилохвостей и красноносок.