Сколько он сочинил как бы смешных стишков: то матом, то пародии, то стилизации под какой-то жанр. Жутко хотелось этим заниматься, прямо умирал от желания творить. Подхватывался, обо всем забывал, не делал того, что было действительно нужно. Нет, гори все огнем! Буду глупости сочинять! Потом он их перечитывал, сам смеялся, гордился собой, посылал Валерке свое стихоплетство и слушал его похвалы. Да, в чем был смысл такой работы? Что за забава идиотская? Это же потеря времени, и только. Это литературные шутки, не литература. Какое-то время спустя после лихорадочного сомнительного творчества Гриша понимал, что он потратил часы на дурь. А ведь настоящий писатель должен любить свой текст, восхищаться собственной работой, иначе … иначе ничего путного не выйдет. Уже совсем засыпая, он подумал, что «да, не выйдет», потому что относиться к своему творчеству серьезно Гриша не умел. У Валерки тоже получалось пошлости сочинять, но он — ученый, физик, а он, Гриша так на уровне их совместных смешных стишков и остался. Так уж получилось.

Назавтра его ждал длинный рабочий день. Профессор Лурье заболел жесточайшим гриппом. Гриша об этом узнал в пятницу от секретарши и сразу подумал, что ему придется его заменять. Да, кто бы сомневался! Лурье, «пидер гнойный», вечно жаловался Грише на студенток, которые заходят к нему в кабинет полуголые, лезут на него своей пухлой грудью … ужасно … противно … никакого воспитания …, позвонил вечером, сообщил о своей температуре, попросил Грегори взять его два класса в понедельник, если он не сможет прийти. Понятное дело, не пришел. Пришлось кроме своих занятий, еще работать со студентами Лурье. Гриша слегка напрягался, много сам говорил, ловя настороженные взгляды чужих студентов. В теории они должны были быть ему благодарны за то, что у них не пропало занятие, а на деле им хотелось, чтобы класс отменили. Школярство было неистребимо, Гриша понимал, что если бы ему вдруг пришлось снова стать студентом, он бы хотел того же самого.

Понедельник вообще как-то сразу не заладился: с утра Грише надо было распечатать кое-какие материалы, но копировальная машина не работала. Он побежал в другой корпус, спешил, нервничал, напрягался, а потом зашел в класс с испорченным настроением. Он с презрительным видом задавал вопросы, делая колкие замечания по поводу непонимания текста Графини де Сегюр, проклиная в душе эстета Лурье, которому пришло в голову читать со студентами эту дурацкую весьма второстепенную графиню, жившую в конца 18-го века. Приключения мальчика-сиротки, живущего со старой сварливой теткой, якобы смешные. Нашел, что читать, тьфу, дурак, этот Лурье. С другой стороны, Гриша понимал, что Лурье преподает на 3-ем курсе, и выбор книг, снабженных переводами и комментариями, очень невелик. Имел ли Лурье выбор? Интересно, сколько он намерен болеть? Грише было стыдно за свои мысли, он же тоже мог запросто заболеть, и все-таки … Все ребята в классе были какие-то вялые. Им хотелось все делать от сих до сих, никаких шаг влево, шаг вправо … Гриша пытался затеять хоть какое-то подобие дискуссии, но ребята отводили глаза, отвечали односложно, а некоторые даже просто говорили «я не знаю». Вот это-то и бесило Гришу больше всего. Как можно было «не знать». Речь шла не о «знаниях», а о мыслях. И мыслей у них не было? Гриша злился, заводясь все больше и больше. Ребята чувствовали его досаду и замыкались. Цепная реакция класса. Гриша знал о ней, но ничего не мог с собой поделать.

К концу урока он на все плюнул, перешел на «автомат», дал задание работать в «группах» и принялся рассматривать девочек. Смотреть было особенно не на что. Серые мышки, некрасивые, с топорными фигурами, не умеющие себя подать американские феминизированные студентки, всем до двадцати, поголовно в джинсах, бесформенных кофтах и кроссовках. Они были молоденькими и Гриша стал играть в их любимую с Валеркой игру: а мог бы я с этой, а с той, а кого я бы с удовольствием …, а кого бы только, если сильно выпить … а кого вообще никогда … Они когда-то даже в вагоне метро в это играли. Он скользил глазами по классу, но ни одна девчонка его не интересовала. Чего-то в них во всех не хватало, трудно даже было сформулировать это «чего-то». В них чувствовалась незрелость, инфантилизм, комплексы в отношении мужчин, страх и желание сделать вид, что им «ничего не надо», они здесь «не как девушки сидят». В классе не было ни единой девчонки, которую он мог сравнить с московскими. Ладно, предположим он не их преподаватель, предположим ему на 20 лет меньше и тогда … Подхожу, заговариваю, делаю комплимент, чуть флиртую, приглашаю в ресторан … не пойдет, точно не пойдет. Не будет знать, как себя везти, не сможет быть адекватной, занервничает, никогда не сможет расслабится, будет чувствовать себя с ним ребенком. Она и есть ребенок в свои 18–19 лет, а тогда в Москве … о детстве в таком возрасте уже не вспоминали.

Гриша ехал домой и вспоминал свою недолгую карьеру в спецшколе, он там работал в десятом классе и одна из девчонок положила на него, молодого учителя, глаз. Если бы он захотел … как это было бы легко, раз плюнуть. Ничего у него с ней не было, как ее, кстати, звали? Гриша не мог вспомнить и раздражался. Он тогда считал себя порядочным человеком, «негоже» с малолеткой. У него были принципы. К тому был еще один фактор, явный, важный, но стыдноватый: Гриша просто боялся неприятностей. А вдруг … да не дай бог. Тут дело не ограничилось бы лишением работы, тут такое бы кадило раздули … оно того не стоило. Вот как он рассуждал, но теперь, много лет спустя, ему пришло в голову, что ни порядочность, ни принципы, ни страх его бы тогдашнего не остановили, если бы девочка его достаточно заинтересовала, он бы просто не смог противиться искушению, слишком уж они были с Валерой избалованы.

Но в том-то и дело, что раз он нашел в себе силы не «связываться», значит с девчонкой что-то было не так. И сейчас внезапно, он вдруг понял «что»: дело было в ее возрасте. Ученица не была ребенком, как эти его нынешние, она была почти взрослой, ей хотелось завершить процесс перехода во взрослую жизнь именно с ним, молодым, красивым мужиком, то, что он ее учитель, только придавало остроты ее влечению. Гриша это все видел, но она его хотела, а он ее … тоже хотел, но и только. Первого, в чем-то ущербного, траха ему было бы достаточно, а потом от нее было бы невозможно избавиться. Да, свеженькая, симпатичная, хотя и простоватая девчонка, чем она могла Гришу увлечь? Ничем. Ему нравились тонкие, уверенные в себе женщины, которые могли стать его подругами. Да, не дотягивала она до него, вот и все. Гриша поймал себя на том, что в мыслях своих называет ее «соплячкой и малолеткой». И все-таки, хоть и «малолетка», она его сильно хотела и свое желание не скрывала. Грише даже пару раз пришлось ее грубо отшить.

Выпускной. Белый танец. Свет пригашен. Она его пригласила, он так и знал. Ждал этого и до последнего мига сам не знал, пойдет он с ней танцевать или нет. Не пошел, сказал, «нет, мол, иди танцуй с ребятами». Она явно не ожидала отказа, обиделась. Он мог ей уступить … напоследок. Нет, не уступил, не был в себе уверен. Свежая баба, молодая. У него бы на нее точно встало, она бы заметила. Ну, куда это годится. Много чести. Получилось бы, что его тело его бы подвело. Тело, и все. Но девчонка таких нюансов не понимала. Куда ей. Считала бы, что он в нее влюблен. Да, сейчас … накось, выкусь. Разбежалась. В конце учебного года он уволился, хотя конечно и не из-за нее. Да она все равно школу закончила. Дурашка.

Гриша снова вернулся мыслями к шахматам. Может он к себе слишком строг? Не так уж плоха его история. Там пока одна канва, скелет будущего романа. Можно же нарастить его «мясом». Показать историю их красивой, но обреченной любви. Они ее не слишком-то и скрывают. Их не поддерживают, но и не препятствуют … зачем, любой ребенок знает, что черные и белые не могут быть вместе, война их разведет. Ну … и что же? В ожидании войны развивается целая история отношений. А потом … ладно, набат. Полки строятся на поле. И можно показать особенности «ходов»: пешки идут в атаку на близкое расстояние … и так далее. Хорошо, но как развить любовь? Нужны препоны, борьба, козни. А откуда их взять, что может вообще происходить в мирном обществе. Черт, в бесконечном Гришином споре с собой по принципу «откат-накат», сейчас был явный «откат». Получалось, что он вообще на мастак придумывать. Что-то не то с фантазией, какая-то она у него скудная.