Так бы все и шло, но Яна сама положила их браку конец. Однажды вечером они с Валерой гуляли по набережной, и вдруг она ему сказала, что «она от него уходит … любит другого мужчину … не считает нужным ему врать … просит ее простить и желает счастья». Валерка опешил, ничего такого он не ожидал, но как он потом Грише признавался, он сначала испытал шок, оцепенение, но потом к нему пришло облегчение: оказывается он и сам замечал, что ему с Янкой плохо, она не оправдала его надежд, разочаровала … но он решил крепиться, не расставаться с матерью своего ребенка, которую он сюда привез. Нет, он не мог ее бросить, а теперь … у нее кто-то есть. Этот кто-то возьмет на себя заботы о ней, а он, Валера, снова будет свободен. Как они когда-то друг другу говорили? Если ошибку можно исправить, то это вовсе и не ошибка. К ужасу родителей Яна забрала Монику, но … Валера их утешал, что он разводится с женой, а с ребенком он никогда не расстанется, ничего, мол, страшного, не надо драматизировать … Если бы не дочь, Валерины родители были бы даже рады, они никогда не любили Янку.

Нельзя сказать, чтобы Валера в этом разводе ничего не потерял. Потерял. Он не мог каждый день видеть дочь и продолжал платить за их с Янкой дом и давал деньги на ребенка … кругленькая получалась сумма. Янин бойфренд занял место мужа отнюдь не полностью. Валера не жалел денег, деньги, как таковые ему были безразличны. Зато … ему казалось, что он что-то обрел. Пресловутую свободу! Сначала Гриша ему завидовал, а потом … может и нечему было завидовать. В 50 с лишним лет Валера так и был один. Стареющий плейбой, грустная картина. Только они никогда об этом не говорили. Валера был еще полон сил, хорош собой, у него были живы родители, но … Гриша почему-то в связи с Валерой и Яной вспомнил недавние похороны своего научного руководителя, почетного профессора кафедры романских языков, где он защищался. Такие характерные похороны. Любые похороны — это печально, но эти …

Его профессорша, француженка, была мастита, печаталась во Франции, слыла невероятной снобкой, и с самомнением у нее было все в порядке. Не так уж много аспирантов хотели с ней работать, она считалась «трудным» руководителем. Однако Гриша с ней сразу поладил, причем безо всякого напряга и притворства. Их общее европейское происхождение сотрудничеству изрядно помогло: можно было презирать американцев за серость, необоснованное самодовольство, за не слишком большое трудолюбие, за узаконенное нечеткое словоблудие, которое считалось здесь нормой, приветствуемой большинством, «гуманитарной наукой»: сумбурной мешаниной из истории, психологии, политологии, социологии, философии и литературоведения. Он у нее защитился, но мадам заставила его изрядно попотеть. Да, Гриша об этом и не жалел, привык к подобному подходу и не ждал ничего другого. Когда он работал в Москве над своим первым докторатом, его по головке не гладили.

Мадам ценила в нем «европейскость», принадлежность к старому и лучшему миру. Он во-время подавал ей руку, умел в соответствующих обстоятельствах эту руку поцеловать, пододвигал стул, приносил цветы, и сам поднимался с места, когда она входила в комнату. Ему все эти штучки были не в тягость, он прекрасно знал, как себя вести. Здешние мужчины так не умели. Мадам даже умудрялась хвалить его умение одеваться: ах, Грегуар, у вас сегодня интересный галстук, сразу виден вкус … ах, Грегуар … зачем опять конфеты? Вы меня балуете … Больше «Грегуаром» его здесь никто не называл, он привык быть Грегори, с ударением на первый слог. Мадам в долгих приватных беседах любила позлословить о коллегах, об их слабом уровне, о «неправильном» подходе к обучению … о современных никуда не годных студентах и беспорядке на кафедре. Ей казалось, что только ее русский Грегуар может ее понять. Мадам была совершеннейшим «ретро», «последней из Могикан», над ней за спиной потешались, считая, что сильно пожилая француженка «не догоняет». А Гриша скромно хвастался своими публикациями по Аналитическому чтению и лил ей бальзам на душу. Здесь о таком подходе даже не слышали.

Мадам рассказывала Грише свою жизнь, он как бы был ее конфидентом. Девушка из довольно простой семьи, выучилась на учительницу младших классов, работала, потом вычитала где-то о специальном наборе в Сорбонну для таких как она учителей. Закончила ее по специальности «английский язык», попала на практику в Англию и там познакомилась с американским профессором, с которым уехала в Америку. Получила докторскую степень в Стенфорде, со своим профессором развелась, но перед разводом успела сделать себе гистерэктомию, удалила по моде тех времен, матку со всем остальным. Зачем? А затем, что принадлежала к бунтарской, демократической левой молодежи … не нужно ей было материнство, вот еще … она освободилась, как Бовуар говорила, от бремени пола. Гриша так толком и не понял, жалела она об этом или нет. Вероятно жалела, но не любила признавать. За милым профессором-китаистом мадам была замужем вторым браком много лет. Она уже давно не работала, а муж все продолжал преподавание. И вот Гриша получил в прошлом году имейл из своего университета, где он давным-давно не появлялся, что профессор Дюран умерла, панихида тогда-то, в соборе святой Марии …

Гриша не мог сказать, что он испытал сильные чувства. Сто лет он уж с своей «мадам» не виделся, пожилая женщина … умерла … жаль, но … это жизнь. Потом он стал размышлять ехать в Юджин на похороны или нет. Было неохота, ну что он там забыл. С другой стороны … нехорошо, скотство какое-то. Целый важный кусок жизни он провел с ней бок о бок … так вот плюнуть? Человек умер, что еще надо сделать, чтобы он жопу свою поднял? Поехал. Довольно мало народу, он думал будет больше. Хотя откуда больше-то? Небольшая толпа из университета, все знакомые лица. Гриша подошел к коллегам в темной одежде, пожимал руки, обменивался с людьми дежурными словами. Зашли в костел и расселись. Мадам была формальной католичкой, но в вере усердствовала не слишком. У скромного алтаря стоял закрытый белый гроб с цветами на крышке. На кафедре был установлен микрофон. Начались речи. Было видно, что все идет по-порядку: от семьи — муж, от коллег — современная завкафедрой Барбара Кауфман, мадам отдавала ей должное, но никогда не забывала, что Барбара лезбиянка.

Гриша хорошо помнил ее вокруг этого разговоры: «… не понимаю я ее … интересная молодая женщина, сын … видимо мужчины что-то ей сделали, нанесли какую-то травму … что-то не так. Я этого не понимаю. А вы, Грегуар?» Потом от бывших студентов … какая-то немолодая тетенька, которая приехала из другого города. Потом выступал некий друг их семьи … Все запланировано, никто, естественно, не плачет, речи где-то на пять минут каждая, заранее придуманы и даже, скорее всего, записаны. Священник спросил, не хочет ли кто-нибудь еще выступить … никто не захотел. Он и спрашивал-то для галочки. Потом падре сам сказал короткую речь: … прожила плодотворную жизнь … воспитала сотни студентов … написала … участвовала … внесла вклад … «сделала разницу» в жизни множества людей … Это были правильные слова, но их можно было применить к любому. В том что говорили выступающие не было ни грана истинной скорби, никто по-настоящему не жалел об утрате, не страдал, никому не было больно.

Потом гроб вынесли, все встали, задвигались, стали подходить с грустному молчаливому мужу и пожимать ему руку … муж каждому искусственно улыбался и благодарил … ритуал. Французские родственники не приехали, никто, из семьи мужа тоже не пришел, рядом с гробом не стояли ни внуки ни дети с опущенными головами, те, кто с трудом сдерживают слезы, не желая плакать перед чужими. Для чего жила? Для пары десятков статей и нескольких книг? Какая-такая «разница» в жизни других? Смешно. Ушла и никто особо не заметил. Ее вычеркнули сразу, когда она перестала преподавать, переделали расписание под других преподавателей и все.

Гриша не поехал ни на кладбище, ни на скромную «ресепшен». Ни к чему, все его видели, он отдал свой долг. Правильно сделал. Скромная толпа после костела еще больше поредела. На кладбище не захотел ехать не только Гриша. Сразу было видно, что перед открытой могилой будут стоять буквально несколько человек. Так мадам и была здесь у них чужой. Он ехал домой и думал об одиночестве, уже не о «мадам», а почему-то о Валере. У него в голове мелькали сцены Валериных похорон … Гадость какая. Как он вообще смел подобное представлять? Урод, он и есть урод. Он расскажет конечно Валере о похоронах мадам, но … о своих мерзких ассоциациях говорить ему не будет. Он еще не совсем спятил.