Он вспомнил Софку потому, что его с ней встреча превратилась в яркую израильскую картинку. Он мог бы написать о ней рассказ: комсомолка, блин, ортодоксальная. Был интересный клубок: песни в эстрадном театре, как она с собой носилась, как ногу сломала, обиды … потом главный реставратор страны, ест только кошерное, соблюдает все обряды. Это образ-клубок. Он бы распутал его, написал бы рассказ. Но в том-то и дело, что тут нет никаких «фантазий», он правда знал когда-то Софку, вот и «картинка» и нему пришла из знания. Он «видел» Софку как героиню, потому что он ее действительно видел в жизни. Да, разве это талант? Это просто способность оживить знакомое. Гриша вздохнул. Он знал свои возможности и считал их скромными.

Какое совпадение: Софа эмигрировала в один год с ним. Валера уехал на полтора года раньше, в январе 89-го. Между ними все тогда было нелегко. Гриша пришел на «отвальную»: много народу, какие-то малознакомые люди, много водки, простая закуска. Ребята уходили, приходили, дверь в квартиру была открыта, на лестнице курили, стоял дым по всей лестничной клетке. Все тот же дом их школьной юности, с «излишествами», с запоминающейся аркой. Три их комнаты заполнены толпой, на кухне суетятся женщины, Валерина мама и жена. К тому времени он уже был женат. Ехал он на следующее утро с родителями. Жена Янка пока оставалась в Москве, приехала к нему только весной. Гриша уж и забыл, почему она сразу не поехала.

Темноватый зал утреннего хмурого Шереметьева он очень хорошо помнил. Почему-то горели не все лампы, на их похмельных серых лицах лежали неровные тени, делая всех сюрреалистическими персонажами жестокой безысходной драмы. Вещей у Валеры с родителями было совсем немного: несколько чемоданов и пара ящиков. Мама его суетится, что-то все проверяет в своей сумочке. Папа молча стоит и вымученно улыбается. Их пришли проводить пожилые друзья, родственники, явно отъезда из страны не одобряющие. «Что ж делать … Валера собрался … у них не было выбора». Да, у них не было выбора и надо им отдать должное, родители не колебались: куда сын — туда и они. Все правильно. Гриша помнил постаревшую Наташу-стюардессу. Кого она провожала? Валеру или все-таки папу? Наверное папу, хотя он с ней не прощался как-то там особо. Все делали вид, что «нормально … все будет хорошо», но понимали, что вряд ли еще раз увидятся. С кем-то и не увиделись, но … Валера потом приезжал в Москву, те, кто хотел его видеть, увидели, но кто ж тогда знал. Тут же рядом стояла его Янка, ее он нежно обнимал за плечи. А последним обнял Гришу: «Гринь, мы увидимся, увидимся скоро. Не плачь». Да он и не думал плакать. Почему Валерка так ему сказал напоследок? А потому что, он плакал, только молча, про себя, и друг это понял, он видел то, что мог видеть только он один.

Очередь на таможню продвигалась медленно, потом они все зашли за загородку и стали недосягаемы, хотя никто не ушел, продолжая следить глазами за отъезжающими. Затем они прошли паспортный контроль, все их видели уже издали, и потом двинулись в глубину зала, в последний раз оглянулись и исчезли из виду. Все, Валерка уехал. Гриша сидел на обратном пути в машине, рядом с Янкой, он молчал, а она тараторила, что ей надо успеть собраться … Валера устроится и скажет, что она должна привести … интересно, смогут ли они купить дом … он без нее не будет покупать … это так важно … что вы мужики, понимаете … Гриша слушал ее трескотню и привычно не понимал, что друг нашел в этой взбалмошной молодой женщине. Странный выбор, но … у Валеры должны были быть свои резоны, и их следовало уважать. «Ну, что?» — спросила дома Маня. «Да, ничего. Проводили.» Больше говорить было не о чем. Да Маня ничего и не спросила. Гриша знал, почему.

Ох уж эта Валеркина Яна. Высокая еврейская яркая девка, с крупным носом, большим ртом и огненно-рыжими кудрявыми волосами. Он с ней познакомился в какой-то компании, куда его привел один из их общих друзей. Валера к тому времени недавно расстался с Таней-парашютом, весь еще был в грустном недоумении от потери ребенка и несчастливого конца своей очередной романтической истории. А тут Янка. Валерке было 27 лет, а ей … лет 20, не больше. Молодая, но очень опытная баба, с пустоватыми, светлыми, наглыми большими глазами. Гриша там не был, но Валера рассказывал, что Янка много пила, раскованно танцевала одна, раскинув руки и покачивая бедрами. Они с Валерой друг на друга смотрели, а потом вместе ушли. Понятное дело: типичный их стиль.

Она вскоре к нему переехала. Мама его молчала, хотя Гриша был уверен, что Яна в качестве потенциальной невестки ей не понравилась. И хоть ему и было стыдно в этом признаться, он Валерину маму понимал. Вроде все в Яне было нормально: из приличной еврейской семьи. Вряд ли Валерина семья так ее национальность ценила, но все-таки. Красивая, молодая, любит Валеру … что маме не хватало? И тут Гриша ловил себя на том, что он рассуждает не с точки зрения их с Валерой плейбоевского мировоззрения, с как «аидише фатер»: нет эта девочка не для моего прекрасного сына. Она его недостойна. Ну да, так и было. Янка — могла побыть Валеркиной любовницей, временной яркой подружкой, девушкой его эскорта, партнершей для жаркого секса, но ее не следовало брать в жены! У Янки на лбу было написано: я — блядина! Почему все это видели, а Валера нет?

Гриша вдруг задумался об этом. Что такое в сущности «проблять»? Вот интересная мысль, которая тогда ему в голову не приходила. Это внеисторическая категория женщин особого толка? Или это порождение сексуальной революции и восходящего феминизма?

Гриша сосредоточился, конкретика Валериной женитьбы его сразу же перестала интересовать. Наверное такие веселые девки всегда были, «слабые на передок», честные давалки, не из-за денег, а из «любви к искусству», да … это так, но в конце 20-го века их наверное стало больше. Почему? А потому, что «плейбоизм», исторически свойственный мужчинам, естественный для них, прощаемый обществом, социально приемлемый, и даже вызывающий тайное восхищение, завоевал и женщин. То, что раньше было только мужской прерогативой, теперь стало можно всем, т. е. женщины стали себе позволять себе вести себя, как мужчины.

Они не скрывают своей сексуальности, условности для них пустой звук, они тоже хотят менять партнеров, ценят их только за мужские стати, и ждут не стабильности, а удовольствий. На самом деле, мужчины таких опасаются, никто не хочет быть использованным, это обидно, непривычно, даже позорно … Как они когда-то с Валерой говорили: я ей не «станок». Такая Янка или не такая? Похоже, хотя разумеется девчонка вовсе ни на какие темы не философствовала, вообще Янка не сильно любила делать интеллектуальные усилия. Тогда она была очень даже к Валере привязана, хотела ехать с ним в Америку, но проблема была в том, что она не умела быть с человеком долго, ей надоедало, Янка была готова уйти с новым партнером к новым приключениям, ей казалось, что она, такая замечательная — для мужчины подарок, и вся ее жизнь должна быть цепью удовольствий.

Муж? Ну и что муж? Он должен ее принять такой, какой она была, а не хочет — как хочет. Так все и получилось. Янка приехала в Калифорнию, забеременела и совершенно не возражала против ребенка: ребенок — это, как она говорила, «дивное» приключение. Как уж Валера и его мама с ней носились, чего только ей не покупали, не знали прямо, куда ее посадить. Янка была в ровном хорошем настроении всю беременность, не унывала, ходила на курсы английского в кофточках-размахайках, сопровождала Валеру в поездках по Калифорнии. Родилась дочка, которую Янка настояла назвать Моникой. Почему Моникой? Ей так казалось шикарным и по-иностранному. Вот дура-то! Валера так очумел от счастья, что не стал с ней спорить. Валерина мама превратилась в няньку, они с папой часами гуляли с коляской. Янка привела себя в порядок, потом стала надолго исчезать из дома, приходила только к вечеру. Кормить девочку она перестала очень рано, на все просьбы Валериной мамы больше времени проводить с ребенком, отвечала какими-то отговорками. В результате от нее отстали. Валера приспосабливался к университету, втягивался в новые проекты, уже читал по-английски курсы. Времени у него было совсем мало. При нем Янка подбиралась, играла в душечку, мурлыкала как кошечка. Мама молчала, стараясь Валеру не расстраивать.