Играть научился сначала Гриша у себя во дворе, а потом уж и Валера. Произошло это лет в тринадцать, может даже чуть раньше. Они и петь пробовали, хотя на публике стеснялись показывать свои ломкие голоса. Да и какая у них тогда была публика. Играли в беседке перед Гришиным домом, а зимой иногда в подъезде, и на чердаке, пока его прочно не закрыли. Гармонию подобрать для них не представлялось слишком сложным, они просто наработали навык, приучили пальцы безо всякого напряга брать аккорды с баррэ, научились разным переборам и бою. Играли с медиатором, что одно время сами считали особым шиком, а если знали, что играть придется долго, не брезговали и каподастром, жалея пальцы. Когда только начали учиться, Гриша пристал к маме, чтобы она ему наняла учителя. Мама не хотела, но потом сдалась. Гриша весь ушел в способы звукоизвлечения, докучал Валере разными «апояндо, тирандо и расгеадо». Его педагог преподавал классическую гитару, и заставлял Гришу играть гаммы, арпеджио и арпержиато, добиваясь особых глиссандо и вибрато. Валера ничего этого не делал, и вскоре убедил Гришу, что все его «арпеджио» — это просто разные переборы. Гриша брать частные уроки перестал. Никто его правда и не уговаривал продолжать заниматься. Родители не считали гитару серьезным инструментом. Странным образом они с Валерой не особенно любили играть в школе. Пару раз выступили, а потом отказывались, не удосуживаясь объяснить почему «ну их, нафиг … а то совсем на голову сядут …»

Для ребят началась целая гитарная эпоха, от импровизированных концертов в кружке друзей, до игры в ансамблях студенческих лагерей. Валера даже одно время носился с идеей заработать гитарой немного денег, но после двух или трех раз довольно унизительных счетов с теми, кто их приглашал, коммерческая деятельность заглохла.

Для каждого случая ребята пели свою программу: самодеятельные песни на умные стихи, которые аудитория жадно впитывала. Иногда они пели только Высоцкого, или только Окуджаву. Гриша с Валерой пели иммигрантские романсы и чувствовали себя белогвардейцами, исполняли блатняк и выдавали «чуйство». У них был даже чисто военный репертуар, ретро-программы из Лещенко и Козинцева. Делать из программы мешанину они не любили, на просьбы «спеть» это или то не велись, особенно, когда пели вдвоем. Если иногда ребята оказывались друг без друга, они шли на уступки той или иной девушке, но такая уступка была уже из другой оперы. Там все песни посвящались именно ей, остальные были не в счет.

Гриша скучал по гитарным временам: какие они с Валерой были музыкальные, обладающие приятными низкими голосами с хрипотцой, оба артистичные, знающие себе цену. Один начинал из Высоцкого: «по выжженной равнине … за метром метр…» и другой подхватывал «… идут по Украине солдаты группы Центр…» и четко, громко, маршево, как бы чеканя шаг, они продолжали, наращивая эффект: «…и каждый второй, тоже герой … в рай попадет вслед за тобой…» и тихонько, едва слышно, заканчивали «…первый-второй, первый-второй, первый-второй». Иногда ребята раскладывались на несложное двухголосье, в терцию, незатейливое, но хорошо звучавшее. Программа шла по накатанному пути, оба прекрасно знали, какая будет следующая песня, чтобы напряжение и интерес публики не снижались. Грише с Валерой достаточно было просто взглянуть друг на друга, чуть кивнуть, взять дыхание … и все: знаки, незаметные непосвященным, людям далеком от дуэтов, вели их дальше.

Вот они начинают что-то щемящее, про любовь, никто не знает, чьи это стихи, и некоторым кажется, что это они сами их написали: «… проходит жизнь, проходит жизнь, как ветерок по полю ржи … проходит явь, проходит сон …» — почти речитатив, один начинает, его сменяет другой. И сразу … горячечно, как в забытьи, в бреду … задыхаясь «…я люблю, я люблю, я люблю … не проходит любовь у меня…» И непонятно кто это должен петь, он или она? Почему «твои пальцы браслет теребят … а потом … руки сильные, брови вразлет … молод, но это пройдет»? Про кого они поют? Неважно. Возникает только картинка «… белый парус вдалеке …» И концовка … еле слышно: «… не уходи, не уходи». Казалось, что они про свою любовь поют.

Парни стали настоящими мастерами. Даже, когда они пели тягучий припев блатного «по тундре, по железной дороге … где курсирует поезд „Воркута-Ленинград“», окружающим виделись бывшие военнопленные гитлеровских лагерей, снова попавшие в лагерь и бежавшие оттуда, в надежде погибнуть свободными … Гриша с Валерой так выпевают «озверелый чекист», что к чекисту возникает моментальная ненависть. Салонно-пошловатую «Веселья час, и боль разлуки» ребята компенсировали мелодичностью, все начинали подпевать, а потом снова наливали и снова пели. Были у них казачьи песни, озорные украинские. Гриша с Валерой еще и подсвистывали, заводя публику. Странно было, что в следующий раз под другое настроение, они начинали петь по-французски, по-английски, и даже по-итальянски. Просто у них получалось, они любили петь и вкладывали в песни душу.

Сейчас в иммиграции Гриша с Валерой пели все реже и реже, но когда им удавалось полностью расслабиться, погрузиться в свою музыку, крепко зажать цепкими тренированными пальцами лады, они испытывали давно забытое счастье, достигали полного единения многолетней дружбы.

Гриша ежедневно ездил на машине на работу и с работы, каждый раз обещая себе включить в машине музыку. Можно было бы слушать классическую станцию по радио или любимые пластинки. Но однако, Гриша ни разу не сдержал данного себе обещания. Не включал ничего и ехал молча, одновременно ругая себя за потерю времени и дорожа возможностью предаваться своим мыслям, когда никто не мешает. Стремление перестать думать преследовало Гришу, ему вовсе не нравилось, что в машине он думает только о сюжетах. Ни о предстоящих занятиях, ни о семье, ни о сиюминутных событиях … только о новом романе. Это было наваждением, неприличной обсессией, в которой стыдно признаться. Музыка может его и отвлекла бы, но тут он давал себе поблажку, потому что за рулем и ночью ему лучше всего думалось, а поскольку это происходило помимо его воли и не поддавалось контролю, Гриша почти не сопротивлялся. Идея новой книги только еще начинала брезжить в его мозгу, принимая все более четкие очертания.

В последнее время Грише ничего не хотелось делать. Творческая апатия, лень, безразличие. Хотя ему достаточно было бы просто открыть какой-нибудь из начатых файлов с текстами, и продолжать развивать намеченный сюжет, который ждал разработки, но в том-то и проблема, что делать этого не хотелось. Интерес к своим идеям, еще недавно казавшимися сверхценными, у него практически пропал. Гриша долго не мог заснуть, часами ворочался в постели, но мысли, приходившие ему в голову, даже и мыслями нельзя было назвать. В голове вертелись чужие сюжеты из сотен прочитанных книг. Они, как мусор, хаотично возникали в его мозгу: отрывки, эпизоды, кульминационные пункты, концовки … получалось, что из тысяч разных книг, он ничего толком не запомнил. И зачем он их только читал? Вот спросил бы его кто-нибудь «ты это или то читал?», и Гриша ответил бы «читал», ну и про что там? Про что он может и помнил, но детали, а часто и суть, ускользали.

В голову приходили одни только, основанные на знание языков и детской книжности, глупости: вот читал он Мериме «Матео Фальконе» … а по-русски новелла называлась бы «Матвей Соколов», надо же … Что «надо же»? Дальше что? Гриша злился на себя. Он привык, что ворочаясь с боку на бок около спящей Мани, он обдумывает новую книгу, но какая там книга? Вообще ни одной путной мысли. Гриша просто не спал, уставая, мучаясь, скучая в темноте. Да, вот так … он отвратительно спит. И что? А то … это факт. Не может иногда заснуть до трех-четырех часов утра.

Так, так, так … вот, вот, вот … Измучился и пошел к врачу попросить какое-нибудь снотворное. Врач после дурацких советов насчет «гулять перед сном, не смотреть телевизор и пить чай с медом» выписывает ему снотворное нового поколения, которое широко рекламируется. Он начинает его принимать, бессонница отступает, он спит, не просыпаясь, как в ранней юности. Все бы хорошо, но у лекарства есть побочное действие, которое не сразу становится явным. Засыпая он начинает видеть сны, слишком похожие на явь, но это реальность другого человека.