— Я много думаю, зачем всё это? — спросил Воронёнок пару минут спустя.

— Ты со мной говоришь? — Дани стало немного неловко.

— Нет, со стенкой, — ответил Герман, не прекращая игры. — Всё вокруг дарит только разочарование и боль.

— Не драматизируй, кухонный Шопенгауэр.

Герман хмыкнул, для него было странно, что Дани знает, кто это такой. Да и вообще он как-то сомневался, умеет ли басист читать.

— Да нет, я не об этом. Просто валить отсюда надо, однозначно валить. Мы здесь умрём и бездарно сопьёмся. Мне тесно и больно.

— Куда ты хочешь? — спросил Дани, лениво.

— В Лондон, к примеру.

Широта размаха вороньих крыльев мечты поражала.

— Ты чего? У нас на это в жизни денег не хватит. Ну, может быть, только если проституция! Ты пойдёшь ублажать старых педиков, а я тёток в возрасте, тогда у нас всё получится где-то лет через десять.

— У меня есть свой план. Надо бы его ещё провернуть. Потрясти немного мою мамашу, — голос Германа звучал совсем убито.

— Она же и так урезала тебе финансирование так, что хватает лишь на водочку и бичпакеты. — Если я снова куда-нибудь поступлю, то всё наладится. Или сделаю вид, что поступлю. Но не хочу об это думать именно сейчас. Меня колбасит, так что сделай мне коктейль, — его пальцы ненесли последний трагический удар по клавишам.

Коктейлем Воронёнок называл странную бурду из водки, колы и корицы. Дани заметил, что он пару дней как уже перестал есть, полностью функционируя на своём топливе.

— Ты не думаешь пристрелить Макса? — предложил Дани, наливая водки своему «белому господину». — Он сейчас пьёт шартрез и жахает тёлку.

Воронёнок пожал плечами.

— Если бы мы хотели, то тоже сейчас пили бы французские ликёры и жарили бы баб. Мы с тобой в таком возрасте, когда это перестаёт быть интересным. Боль, пустота, все козлы, смысла нет, всё тлен. Потому что наслаждение ведёт за собой новую боль.

— Я тебя стукну, если ты скажешь это ещё раз.

Дома у Сиськи оказалась на редкость уютно, как на страницах мебельного каталога. Тупые декорации для рекламы. Запахи сандала и сигарет. Слишком чисто, чтобы быть жилым помещением. После атмосферного и яркого жилища Германа, эта квартира выглядела неестественно. Судя по всему, Сиська недавно сделала ремонт, потому и спросила у Макса сходу:

— Как тебе моя квартира?

— Очень даже ничего, — ответил он, снимая обувь (какой всё же кайф был выбраться из этих ботинок).

— Я заказала пиццу. Наверное, ты проголодался, — спросила она.

Макс кивнул. Пицца оказалась без мяса и вообще без сыра. Сиська, как и многие из московской околомузыкальной тусовки придерживались веганства. Герман говорил, что им просто не хватает денег на кожаную одежду и вкусную жрачку.

— А мне нравится вкус смерти, — сказал Макс, выковыривая из пиццы непонятную траву.

Во взгляде Полины мелькнула чёрная тень испуга. Он понял, что попал в точку.

Потом ни смотрели какой-то дурацкий фильм про рок, пили шартрез и разговаривали не о чём. Всё время хотелось спросить у Полины: «Ты действительно думаешь, что вся эта псевдоромантическая чушь уместна в нашем с тобой случае?». Фантом Сиськи в его голове отвечал, что всем хочется романтики. Осталось только запомнить это и записать.

И только в постели Макс понял, что до сих пор держало его рядом. Этот ключ от вселенной на дне её дна. Он любил её эти чёртовы полчаса. Всё остальное до и после были просто бездной мрака. Они снова закидывались наркотиками с какой-то вялой попыткой повторного секса. Ночь в бессоннице и поту. От этой дряни стало как-то не по себе. С рассветом стало немного легче. Всё было как в прошлый раз, Макс повторял снова и снова как он ненавидит себя, Полина продолжала повторять, что он классный, потому что такие девушки как она не встречаются с лохами.

С утра неистово захотелось бежать от всех. Сделать всё, что угодно, чтоб перестать существовать. Раз и навсегда бросить наркотики, чтобы так отвратительно не мутило. Выход на свет из мутной парадной, и дрожащие пальцы набирали телефон Элис. Соединяет слишком долго, и мысли утопают в киселе, опережая слова.

— Я же просила не звонить мне в роуминге, — раздалось на другом конце трубки.

— Я просто сказать, что скучаю.

— Но почему именно сейчас?

— Ты единственная нормальная девушка на земле, ты вообще единственная тут нормальная, — Макс почти сорвался на крик.

— Ты упорот?

— С чего ты взяла?

— Я слышу, как стучат твои зубы.

Дальше связь прервалась с глухим треском, очевидно, кончились деньги на счёте. На улице светило разбавленное солнце проклёвывающейся весны. Март. Сугробы до первого этажа и всё в порядке. Здесь просто минус пять. Весна не придёт и можно вмёрзнуть в лёд, спрятаться в сугробе до нового пришествия. От нечего делать Макс затянул довольно громко: «This is the end beautiful friend. This is the end my only friend, the end», так что прохожие начали оборачиваться. «Вы что не видели упоротую начинающую рок-звезду? — спросил он у кого-то, кто мог быть человеком или фонарным столбом одновременно, — Не беда, что я начинаю всю свою жизнь. Но взлёт — это лишь начало падения».

Никому не казалось, что Лукреция может ошарашить своим уходом, вопрос лишь в том, когда эта бомба должна была взорваться. Её атака была пусть ожидаемой, но всё же болезненной для группы. Все надолго запомнили её речь — этот поток грязи и ревности, в котором смешалось в кучу всё: личное, профессиональное и мистически интуитивное. Макс стоял у стены и курил, молча слушая эту речь, обращённую в его адрес. Она говорила так, словно его нет. Обращаться к Максу напрямую было что-то вроде дурного тона. Для неё он проклятый и прокажённый.

— Я последний раз прошу тебя вышибить этого придурка из группы и из своей жизни вообще. Я не намерена больше находиться рядом с ним.

Герман метнул об стенку пустую пепельницу. Та разбилась градом неровных осколков. Лукреция совершила роковую ошибку.

— Выбирай! Я или он!? — спросила она.

Он ответил неожиданно спокойно, словно все волны негодования жившие в его душе уже успели в один миг угаснуть.

— Ты знаешь, что нельзя делать выбор в пользу того, кто просит тебя об этом? И ты знаешь мой ответ, так что уходи… просто уходи отсюда.

Она ушла, не став просить об изменении решения. Капля гордости ещё оставалась при ней.

— Вся лишь разница в том, что друзей мы выбираем, а родственников — нет, — сказал Герман, закрывая за ней дверь. — Мне осточертело.

Вот уход барабанщика стал полнейшей неожиданностью. Эта та причина, которую бы назвали где-то в прессе «идеологические и творческие разногласия». Всё дело в том, что он бросил пить, а поведение группы грозило подорвать его образ жизни. «Ну и пошёл он в жопу», — сказал три оставшихся ворона и успокоились.

Ему на смену пришёл сессионщик по клички Джеффри, который просто любил стучать, много и громко, поэтому оказался незаменим. На данный момент он и так играл в трёх группах и с трудом совмещал график репетиций и выступлений. Он оказался довольно неплохим парнем, даже по мнению Макса.

В марте «Opium Crow» отыграли сразу два концерта. Подобие славы уже расползалось по городу. Мрачные клубные дети уже знали их песни. Соцсети уже приносили редкие письма от поклонников. Открывались двери тусовок. Поступило неожиданное предложение играть на ночных вечеринках поклонников тёмной альтернативы, платить не обещали, зато они получали по три бесплатных коктейля в баре. «Crow» неожиданно было чем себя занять.

Март догорал, но о том, как выглядит весна, все ужа давно забыли. Кажется, иногда в этом городе бывает тепло. Это ненадолго и точно не навсегда.

— Скорее бы уже лето, — вздохнул Герман. — Только летом я живу.

Ему казалось, что зима вынуждена держать его в коконе, пряча от внешнего мира. В такие моменты трудно проявлять какие-либо эмоции. Холод не очень способствует музыкальному таланту.