И все же, несмотря на самые энергичные меры, к 9 часам - спустя час после фактического начала высадки - на транспортах еще оставалось более шестидесяти-семидесяти процентов общего состава отрядов.

К счастью, события развивались так, что главная наша ошибка не отразилась на конечном итоге операции.

Демонстрация миноносцев полностью удалась

Мы смотрели в бинокли (и дальномер), как в театре, поскольку нам никто не мешал. Утренняя дымка держалась где-то в предгорье, за Мурдабом, а на переднем плане видимость была отличная.

Сознание того, что сейчас (8 часов с минутами) где-то в пятнадцати или двадцати верстах к востоку, по-видимому, уже начали высаживаться кожановские орлы, а в это же время определенная часть индусов накапливается на западной окраине города, как-то сразу всех нас наполнило радостью. Усилия миноносцев не оказались напрасными.

С каждым галсом миноносцы сближались с берегом на два-три кабельтова, делая поворот в его сторону.

Разрыв 75-мм фугасного снаряда дает слабый выброс при падении в мокрый песок, поэтому мы старались класть снаряды в воду, вплотную к самому урезу, что давало эффектные фонтаны. Но особо внушительное впечатление производили из-за неподвижности воздуха нарочито низкие разрывы шрапнелей - не успевали расплываться предыдущие, как над перешейком между морем и лиманом появлялись клубки новых разрывов.

Однако, как мы ни изощрялись в искусстве создавать «шум и гам», было ясно, что эта комедия через несколько минут исчерпает свои возможности.

Офицер, командовавший батальоном гурков или сикхов, был с головой, он не выводил их в район обстрела для непосредственной обороны пляжа, тем более что наша артиллерия не трогала лачуг, которыми начинался город. Сзади миноносцев (хотя бы для виду) не было ни одного транспортного судна. Наоборот - все корабли эскадры к этому времени постепенно переместились на восток. Ближайшим был крейсер, стрелявший по Казьяну. Теперь все зависело от того, как {246] скоро командир индусского батальона получит приказ об оттягивании своей части в порт для обратной переправы.

* * *

Во время очередного поворота на обратный галс комендор Гридин всунул полкорпуса через ограждение рубки (стекла были опущены из-за стрельбы) и, улыбаясь, сказал отнюдь не уставным тоном: «Греется, чертовка!» - показывая на свою пушку.

В первый момент никто ничего не понял. Но потом я сообразил, что это является своеобразным продолжением разговора в Петровске, когда командир обещал томившимся от вынужденного безделия пушкарям, что придет еще время, когда стволы пушек будут разогреваться от стрельбы.

Теперь этот момент наступил. Несмотря на относительно медленный темп огня, после тридцатого или тридцать пятого выстрела ствол 75-мм пушки все же обжигал руку.

Это всегда хорошо, когда слово командира сказано не зря. Но данный мелкий эпизод я записал потому, что сказанное комендором в Петровске сам давно позабыл, хотя говорил в то время вполне убежденно. А сегодня убедился в том, что слово командира, сказанное хотя бы вскользь, крепко запоминается подчиненными. А раз так, значит, ты обязан следить за каждым своим словом, произнесенным перед товарищами.

Кстати, и пушкари сдержали свое слово. Ни одного пропуска в залпе, ни одной осечки, ни одного клевка. Вы скажете, что так и должно быть? Возможно, но я только напомню, что штаб не разрешал нам с начала кампании ни одной практической стрельбы, ни одного поверочного выстрела (даже после смены масла в компрессорах). Следовательно, комендоры (Гертнер, Папаша - Зубков, Гридин и др.) в последний раз стреляли из этих пушек осенью 1919 года, а я, командир корабля, слышал их голос впервые.

* * *

Вот что значит, когда внимание занято каким-либо одним делом.

Только сейчас мелькнула мысль о минных полях! Поздновато.

Весь плес перед портом многократно проутюжили «Деятельный» и «Расторопный», против Казьяна тралили своими днищами крейсера; дальше - канлодки и транспорта. Ясно, что никаких минных полей нет.

Слава аллаху! Тем более что все равно тралить было некому и нечем. Осталось так и не ясно, «благожелатель» врал в телеграмме от страха и добрых чувств или ему было за это заплачено? Узнаем в свое время. А сейчас не до того.

Переговоры

Много раз после окончания операции возникали споры о том, чем она была начата утром 18 мая - артиллерийским залпом или ультимативной радиотелеграммой?

Что «первое слово» принадлежало Каспийской флотилии - это бесспорно. Но поскольку английская сторона по вопросу об Энзелийской операции (или побудке) хранит гробовое молчание, то ни в каких зарубежных источниках нельзя найти упоминания о моменте, когда британскому генералу была вручена первая телеграмма, содержащая ультиматум о сдаче Энзели вследствие присутствия в порту кораблей и имущества, принадлежащего России, которое может быть принято нами только под нашим контролем {116}.

Часы и минуты открытия огня известны точно по записям в вахтенных журналах, а именно - 7 часов 19 минут (советского декретного времени для III пояса). После изучения соответствующих материалов можно утверждать, что почти одновременно с первым залпом и даже на несколько минут раньше радиостанцией флагманского эсминца «Карл Либкнехт» была начата передача текста телеграммы для береговой радиостанции в Казьяне, в адрес английского командования.

Однако при этом надо помнить, что для того, чтобы впервые «войти в связь» с иностранной рацией, с которой до того не было практики сношения, а затем, проверив принятый текст, перевести его на английский язык и представить начальству, требуется немалое время даже при самой блестящей организации штабной службы и наличии соответствующих лингвистов в числе радистов и офицеров штаба {117}. Если при этом учесть, что огонь «Розы Люксембург» непосредственно повлиял на деятельность некоторой части британского штаба в Энаели, то надо полагать, что ультиматум советского командования дошел до сознания начальника гарнизона одновременно с докладами об обстреле побережья на всем фронте от Хуммама до Кечелала, то есть тогда, когда флотилия закончила тактическое развертывание, каждая из боевых групп уже приступила к выполнению своих задач, а Ленкоранский кавдивизион двигался от Астары форсированным маршем вдоль побережья.

После того, как британская радиостанция подтвердила получение телеграммы комфлота, тотчас последовала путаная передача, принятая частично, в которой понятными были только слова «британское командование» и «требует», однако спустя некоторое время последовал вполне вразумительный ответ в том же духе, что… «по существу предложений русского командования генерал не вправе принимать самостоятельное решение и запросит сейчас же Тегеран, но так как для получения ответа потребуется определенное время, британское командование просит приостановить какие-либо военные действия…». Подпись была: «Бригадный генерал Чемпэйн» {118}.

Кроме того, сообщалось, что для переговоров относительно перемирия будут высланы парламентеры.

Комфлот дал согласие на двухчасовой перерыв. Но интересно отметить, что в одном из донесений в Москву (после операции) и в своем рассказе «Взятие Энзели» Раскольников это согласие на перемирие мотивирует не столько существом просьбы Чемпэйна, сколько тем обстоятельством, что «высадка» десанта протекала медленно и не была еще закончена». Вот почему, подняв сигнал о прекращении огня, он не приостановил высадку кожановских отрядов.

На первую договоренность и последующие сигналы ушло не менее часа, огонь с кораблей начал затихать приблизительно в 8.30-8.40. Однако несложная хитрость с продолжением высадки была вскоре замечена противником, что и послужило предметом бесплодной дискуссии при помощи обмена новыми радиотелеграммами.