— Тебе хорошо, Курт, — говорил старший из них. — Ты денщик живого командира полка, а я опять, можно сказать, остался круглым сиротой. И заметь, это уже четвертый раз за два месяца. После одного — случая с госпожой генеральшей в Праге нас с господином обер-лейтенантом фон-Райнбахом в двадцать четыре часа отправили прямехонько на фронт. Господин обер-лейтенант всю дорогу радовался, как ребенок, снимался на каждой станции и зубрил по словарю фразу: «Пойдьем спать, Маньюшка». Одним словом, он думал, что все будет, как во Франции. Но возле Смоленска на нашу колонну налетели русские самолеты. Это было очень тяжелое разочарование для господина обер-лейтенанта. Когда мы его сняли с крыши сарая в сорока метрах от шоссе, куда его закинуло взрывом, он плакал и никак не хотел выпустить из рук автомобильное колесо, с которым он вместе летел. После этого случая он стал заикаться на всех буквах, а чтобы скомандовать «кругом», ему требовалось теперь не меньше часа. Его пришлось отправить в госпиталь. Мне потом говорили, что он там начал выздоравливать и однажды пристал к фельдшерице, но так долго заикался, стараясь объяснить ей свои намерения, что фельдшерица не дождалась и, разозлившись, треснула его клизмой по голове. После этого, его пришлось оставить в госпитале на неопределенное время, а меня взял к себе некий майор Цодлинг. Ему нужен был человек моей комплекции, чтобы таскать его на себе, так как майор с июля вообще не держался на ногах. А вышло это так. Когда двадцать второго июня господин рейхсканцлер Гитлер объявил, что мы через четырнадцать дней будем в Москве, майор, как дурак, поверил ему на слово и даже велел жене все письма адресовать прямо в Москву. Через месяц, когда майор узнал, что до Москвы еще по меньшей мере пятьсот километров, он запил, с тех пор уже не протрезвлялся. На третий день моей службы он велел мне вычистить его мундир. Я взял его фляжку, потому что ничего более подходящего не оказалось под рукой, и принес в ней бензин. Тут меня позвал один приятель, и мы с ним немного потолковали о политике. Майор в это время вернулся в блиндаж уже совершенно не в себе и решил согреться. Одним словом, когда я вошел, он допивал третий стаканчик бензина, но был так пьян, что ничего не заметил и полез прикуривать от зажигалки. Потом пять человек его тушили и не могли потушить. А я, выходит, второй раз остался не у дел. Тогда меня пристроили к обер-лейтенанту Лемке. Но с ним мне тоже не повезло. Во время обстрела он с перепугу прыгнул в солдатский ровик, ну, одним словом, в отхожее место, и его там засыпало. Говорят, ему потом дали крест и написали в газетах, что он пал смертью храбрых… Ну, а дальше ты знаешь. Когда меня определили к вашему начальнику штаба, я подумал, что теперь, наконец, устроился, потому что господин капитан Клумпе был человек канцелярский и не любил вылезать из блиндажа. Кто мог подумать, что он окачурится от воспаления легких после первой же ночи на снегу. Ну вот, ты теперь видишь, что мне не везет…

— Да-а, — сказал Курт. — Как ты думаешь, кого пришлют вместо капитана Клумпе?.. Новый сегодня должен приехать… Интересно, пьющий он? Кстати, у тебя фляга пустая?

— Пустая. Пятый день в полку ни капельки. Из-за этого уже отменили две психические атаки.

— Жалко. Я бы сейчас напился до положения риз.

— Ну вот, сразу видно, что ты необразованный олух. Каждый человек напивается так, как ему свойственно. Следовательно, до положения риз надираются только духовные лица— фельдкураты, полковые священники. Сапожник напивается в стельку, плотник — в доску, укротитель или, скажем, охотник — до белых слонов, полировщик — в лоск, железнодорожник — в дрезину, пожарный — в дымину.

— Это очень интересно, — заметил Курт. — А как напивается обер-лейтенант?

— Обер-лейтенант? Как свинья!

— А полковник?

— Какой полковник?

— Полковник Клотц — наш командир полка.

— Господин полковник изволят надираться до потери сознания. Я сам слышал, как он вчера после ужина кричал, что мы завтра будем в Москве.

— Швейк, — спросил Курт, оглядываясь, — а господин генерал?

— Если судить по его вчерашнему приказу, где он говорит о русских потерях, господин генерал напивается до того, что у него двоится в глазах.

Курт помолчал, потом спросил тишайшим топотом и необычайно почтительно:

— Слушай, Швейк, а фюрер?

— Фюрер? — Швейк остановился, взвешивая все обстоятельства. — По-моему, фюрер уже не пьет. С ним получается, как с неким Местеком из Житкова, с которым я познакомился в сумасшедшем доме, когда проходил испытания на идиотизм. Он был буйно помешанный и грозил всех зарезать, если ему не сделают ванну из спирта. На это доктор всегда отвечал: «Зачем вам спирт, когда у вас и так белая горячка?»

— Что ты хочешь этим сказать? — подозрительно спросил Курт.

— А ты подумай.

— Солдату думать не полагается — фюрер думает за него во всех случаях жизни.

— Знаешь, Курт, — сказал Швейк, — я тебя люблю, во-первых, за то, что у тебя нет ни одной мысли и ты повторяешь, как попка, все, что услышишь по радио, и, во-вторых, за то, что рядом с тобой я кажусь умным человеком, хотя у меня есть официальная справка, что я полный идиот. Ну вот, допустим, у тебя подхватило живот, а ты лежишь в окопе, уткнув рыло в землю, потому что русские пушки долбят кругом без передышки, как они это умеют. Вылезать тебе до ветру или не вылезать? Что по этому поводу думает фюрер?

— Фюрер, — без запинки ответил Курт, — говорит, что немецкий солдат не должен отвлекаться посторонними мыслями. Значит, я обязан остаться на месте.

— И замарать штаны, — закончил его мысль Швейк. — Хотя в этом нет ничего удивительного. В соседнем полку три солдата как раз так и поступили, когда русские пошли в атаку…[1]

В этот момент под окном послышалось ворчанье останавливающегося мотора.

— Новый приехал! — воскликнул Курт и вытянулся «смирно».

Через минуту в избу вошло нечто замотанное в шали и женские платки и накрытое сверху модной дамской шубкой. Из глубины этого клубка мехов и мануфактуры послышались звуки, похожие на кудахтанье.

— K-к-ку-у-у… к-к-у-у… ку-да…

Не дожидаясь окончания фразы, Швейк, как дитя, нашедшее няньку, бросился к новоприбывшему.

— Боже мой! Господин обер-лейтенант!

И, быстро размотав шали, он явил миру оттопыренные уши и прыщавым лик господина обер-лейтенанта фон-Райнбаха.

В этот момент неподалеку что-то ухнуло — раз, другой, третий. Короткая передышка кончилась, русская артиллерия опять задела свои часовой механизм. Лейтенант фон-Райнбах встревоженно закудахтал, всем своим видом показывая, что его интересует, куда можно спрятаться. Но спрятаться он не успел. Тяжелый снаряд упал на улице, совсем рядом. Дом качнулся, и все находившиеся в нем у ей челн, как начал оседать потолок.

Остатки 217-го пехотного полка проковыляли в этот лесок три часа назад, уже затемни. Солдаты еле-еле успели выдолбить в мерзлой земле две тесные ямы, которые разве только непритязательный покойник мог бы назвать землянками. Однако эти ямы пышно наименовали штабными блиндажами и запихали туда всех офицеров. Солдатам места не осталось, и они разместились кто как сумел — в снегу, под деревьями, а большей частью старались вообще не ложиться.

В числе этих часовых поневоле оказался и Швейк. Вместе с тремя другими солдатами он устроился под старой заснеженной елью.

— Эго очень уютное дерево, ребята, бодро заметил он. — Как пели у нас в Праге: «Скроет пас густая ветка, приходи, не бойся, детка». Одним словом, мы можем совсем неплохо скоротать ночь, как сказал обер-ефрейтор Буш из пятой роты, когда потащил одну Анюшку в сараи. Он, правда, не знал, что она откусит ему нос и убежит, но с этим ничего уж не поделаешь, человек никогда не может всего предусмотреть. Если б, например, ты, Вацлав, знал, что мы сегодня будем замораживать свои задницы в сугробах, вместо того чтобы жрать икру в Москве, ты бы, наверно, лучше повесился в первый же день войны, а не стал бы шагать во имя фюрера через всю Европу.