— А ну его в… — в рифму буркнул стрелок Вацлав Млинек, соотечественник Швейка, грубиян и сквернослов.

Скромность не позволяет нам полностью указать маршрут, который он предназначил своему обожаемому фюреру. И вообще мы просим читателей извинить нас за этот режущий слух оборот, но одновременно должны ответить, что ведь речь идет не о старой деве-гувернантке, а о здоровенном рыжем солдате, который два года таскается по всему свету неизвестно зачем, который на днях отморозил себе ухо, потерял уже три пальца на ноге и носит в себе не меньше пуда всяческих осколков без всякой надежды принести их когда-нибудь к себе домой, в Прагу. А кроме того, говорить про Вацлава Млинека и не привести его любимую поговорку — все равно, что говорить про Геббельса и не сказать, что он врет.

Остальные — уже знакомый нам верзила денщик Курт и Пауль Бирхольц, зябкий оборванец во всем дамском, — не обратили никакого внимания на болтовню Швейка. Они притулились на куче срубленных еловых веток и изо всех сил старались не замерзнуть, что им, кстати сказать, удавалось плохо.

Все замолчали, и каждый ушел в себя, занятый тремя главными элементами своей жизни: урчащим желудком, свирепым морозом и неистребимыми вшами. Только Швейк с неизменной добродушной улыбкой копошился подобия костра. Вдруг он воскликнул:

— Братцы! Мы же забыли, сегодня тридцать первое число! Через полчаса начинается новый год.

— Если он будет такой же, как старый пусть лучше сразу же отправляется псу под хвост, — категорически отрубил Вацлав.

— Меня лично это не ка-ка-сается, — простучал зубами Бирхольц, — завтра я уже бу-бу-бу-ду сосулькой.

— Не может быть, — медленно проговорил Курт. — Фюрер сказал, что война кончится в этом году. Раз война не кончилась, значит никакого нового года нет.

— Подожди, попка, — сказал Швейк, — вы все не о том говорите. Нужно уж устроить встречу. Знаете, что? Я вас всех приглашаю на елку. В конце концов, елка у нас есть, а это самое главное. Важно, чтобы все было по форме. Это мне напоминает аналогичный случай с нашим полковником Клотцем. Шестого декабря, когда русские неожиданно перешли в наступление и двинули на нас танки, он выскочил из блиндажа в подштанниках и фуражке. Но из окна машины была видна только голова, и все думали, что он одет по форме… Что у нас есть из еды, Пауль?

— Во-военный кролик, — продребезжал Бирхольц и протянул Швейку дохлую кошку. — Это все, что я успел захватить.

— Маловато. Когда мы наступали, ты воровал лучше. Но ничего не поделаешь. Ну, Вацлав, скажи-ка нам что-нибудь (веселое, новогоднее, возвышенное.

Вацлав встал, откашлялся и, сумрачно оглядев окружающих, сказал:

— Я желаю всем нам вот чего: хорошо бы в новом году эта проклятая война провалилась к чертям собачьим. Все. Я кончил.

— Коротко и ясно, — отметал Швейк. — Ты настоящий оратор. Но гляди веселее. Надо искать во всем хорошую сторону. Мы сейчас на сто тридцать километров дальше от Москвы, чем были месяц назад, зато мы на сто тридцать километров ближе к Берлину.

— К утру я от-мо-морожу ноги, и у меня их отрежут, — интересно, что бу-бу-будет в этом хорошего? — спросил Бирхольц.

— Тебе не придется больше мучиться с этими дамскими ботами, которые ты снял с учительницы, — не задумываясь, ответил Швейк, — Ты же сам говорил, что тебе они жмут. Ну ладно, давайте лучше подумаем, какой бы новогодний подарок отправить домой, фюреру. Надо что-нибудь такое, что мы приобрели в этом походе на восток.

— Я лично приобрел больше всего вшей, чистосердечно сказал Курт и затем благоговейно добавил — Если ты считаешь, что фюреру они нужны, я сейчас же могу наловить штук сто.

— И я сто, — предложил Пауль.

— За двести ручаюсь, — перекрыл всех Вацлав. — Эта мысль мне нравится. Пусть он получит целый выводок и пустит их себе…

— Знаем, знаем, куда, — перебил его Швейк. — Об этом мы еще подумаем. А сейчас давайте споем…

И он затянул свою любимую песенку про немецкого солдата:

— Я еще один куплет знаю, — сказал Вацлав. — Давайте.

Так, в холодном сугробе, под заснеженной елкой, у костра, где на еле заметном огне дожаривалась драная кошка, Иосиф Швейк и три немецких солдата встречали немецкий новый год. Они еще не знали, что через полчаса и здесь их настигнут русские пушки и жалким остаткам 217-го полка снова придется катиться назад, на запад!

На стыке свеженаезженной полевой дороги с магистральным шоссе, недалеко от аккуратной таблички с надписью «Нах Москау», за последние двое суток регулировщики буквально отмахали себе руки. С утра до вечера по дороге мчался скрежещущий, рычащий, ревущий, ржущий и ругающийся по-немецки поток. Как подобает быстрому потоку, он (выплескивал на дорожные берега утопленников, выплевывал в кюветы какие-то бесформенные обломки, — оставлял на пути ребристые остовы машин, похожие на останки разбитых и перевернутых шлюпок. И мчался этот поток вовсе не «нах Москау», куда указывали стрелки, а совсем наоборот, на запад, нах куда глаза глядят.

На третий день, когда прошли тылы и вторые эшелоны отступающих немецких армий, наступило короткое затишье перед новой волной. Двое регулировщиков забрались в кювет и, чтобы хоть как-нибудь укрыться от ветра и снега, примостились под кузовом перевернутого грузовика, как под крышей. А резкий ветер, разметавший вокруг пушистый снег, обнажал то колесо утонувшей в снегу машины, то разорванный ствол черной пушки, то ногу или руку захлебнувшегося в сугробе немца. Так спадающая после наводнения вода постепенно обнажает непривычно перевернутую домашнюю утварь. Регулировщики были бы совсем похожи на чудом уцелевших после наводнения, если бы не удивительно безмятежное выражение лица одного из них. Нечего и говорить, что в январе подобное выражение лица мог сохранить лишь один человек во всей германской армии — бравый солдат Иосиф Швейк.

— На ком мы остановились, Курт? Ах, да, полковник Клотц! Интересно, его тоже трахнуло чем-нибудь в деревне или он валяется в мороженом виде в том лесу? Между прочим, ты уверен, что он действительно окачурился?

— Господин полковник изволили пасть, как герой. Я знаю, кальсоны не могли меня обмануть, — благоговейно прошептал второй регулировщик, наш старый знакомый — верзила Курт.

— Какие кальсоны? — спросил Швейк.

— Голубые, — всхлипнул Курт, — вязаные. С перламутровыми пуговками. Я их помню, как родную мать. Мне пришлось перерыть все сундуки в этой чортовой деревне, прежде чем я на них наткнулся. Когда господин полковник увидели их, они подарили мне фляжку рома и обещали произвести в фельдфебели. Но теперь… теперь я уже не буду фельдфебелем, потому что они остались в сугробе на окраине деревни.

— Перестань реветь, болван! — прикрикнул Швейк. — Гоеори толком, кто остался лежать — полковник или его кальсоны?

— Они в них, — простонал Курт. — Они очень торопились.

В этот момент на дороге послышалось многоголосое мычание, перемежающееся с отчаянной немецкой руганью и стонами, и Швейк, не дослушав, бросился к своему посту.

Мычал транспорт. Человек тридцать солдат под командованием офицера неуклюже сидели на коровах, поджимая обмороженные ноги. Этот необычайный отряд двигался из деревни Внуково. Русские налетели та деревню неожиданно, спасаться надо было быстро, а йоги у большинства солдат уже давно отказались служить. К счастью, подвернулось стадо, и тут-то в несколько минут стихийно возник первый в германской армии отряд коровизованной пехоты[2].