Чтобы осуществить это намерение, капитану пришлось пожертвовать биноклем, который он разбил о голову одного из шоферов, решивших, что Швейк ничуть не хуже Курта.

— Сейчас же выкопайте его из сугроба, болваны! — приказал капитан шоферам. — Вы знаете, что вы наделали, свиньи собачьи? Вы знаете, кто это такой?

Когда Швейка вытащили и поставили перед Краузе, капитан обратился к нему с нежной улыбкой, которая выглядела на его лице так же дико, как настоятельница женского монастыря, которая нечаянно забрела в мужскую уборную.

— Извините, ради бога. Я надеюсь, они не очень вас помяли? — проворковал капитан.

— Это… тьфу… осмелюсь доложить, тьфу… пустяки, — бодро сказал Швейк, выплевывая снег. — На нашей работе бывают и не такие неприятности.

— Да, ваша работа особая, — понимающе кивнул Краузе. — А простите за нескромный вопрос: вы тут один?

— Осмелюсь доложить, полчаса назад у меня тут был помощник, но они его слишком глубоко запихнули и сейчас сами не могут найти, потому что все сугробы похожи друг на друга. Но вообще-то пока я могу и один справиться, у меня все полномочия.

При словах «все полномочия» капитан Краузе икнул и опять начал лиловеть, но теперь уже от страха.

— Очень приятно, — пролепетал он, хотя ему было совсем неприятию. — Очень рад с вами познакомиться. Капитан Краузе! Рудольф Краузе!.. — И от полного обалдения он предложил: — Можете звать меня просто Руди.

Швейк вытянулся «смирно».

— Рядовой Иосиф Швейк, — отрапортовал он. — А насчет Руди, осмелюсь доложить, господин капитан, этого нам не положено. Представьте себе, что будет, если каждый солдат начнет хлопать вас или, скажем, меня по плечу и кричать: «Здорово, старина!»

«Прикидывается, — подумал капитан. — До чего хитрая бестия! И, главное, гордый. Ну-ка, попробуем обходным путем». И он осторожно спросил:

— А вы давно тут?

— Всего два дня! Это, осмелюсь доложить, вышло совсем случайно. Я раньше был направлен в двести семнадцатый полк, но сейчас, кроме меня, от него не осталось ни одного человека, и мне пришлось искать другое место…

«Ой-ой-ой! — внутренне ужаснулся Краузе. — Он засадил целый полк. Наверно, личный помощник Гиммлера».

— По дороге мне сказали, чтобы я здесь понаблюдал за порядком, — продолжал Швейк, не замечая, как с каждым его слсхвом капитан меняется в лице. — Это, осмелюсь доложить, очень живая работа. Новые лица, новые впечатления. Можно поговорить с людьми.

«Ага, поговорить! Сначала поговорить, потом повесить. Знаем!» отметил про себя капитан, а вслух сказал:

— Да, да, конечно. Я сам люблю поговорить, выяснить настроение.

— Относительно настроений, осмелюсь доложить, особенно заметно одно — люди очень не любят, когда их задерживают.

«Еще бы! Когда гестапо задержит, совсем не вернешься», подумал капитан.

— А по-моему, — продолжал разглагольствовать Швейк, — это даже приятно — после большой дороги остановиться, посидеть…

— Посидеть? — переспросил капитан.

— Осмелюсь доложить, по-моему, лучше дольше посидеть, чем быстро нарваться на пулю и лечь. Как вы думаете?

— А по-почему вы именно ме-меня спрашиваете об этом? — спросил «Краузе, запинаясь и холодея.

Заметив, что капитан нервничает, Швейк решил, что он сболтнул лишнее.

— Так что разрешите доложить, — сказал он, — я ничего не имею в виду. И если вы имеете в виду, что я что-нибудь имею в виду, то вы ошибаетесь. У меня даже справка есть, что я полный идиот и ничего иметь в виду не могу.

Как ни странно, такой оборот еще больше напугал капитана. «Темнит, — решил он, — Подозревает, что я что-то подозреваю. Надо сделать вид, что я его принимаю за рядового».

— Отставить разговоры! — скомандовал он, но голос его звучал так, будто он не приказывал, а просил сто марок взаймы. — То есть, я хочу сказать, надо ехать. Посмотрите, что делается на дороге.

— Ничего, подождут, — сказал Швейк, уходя. — Торопиться, осмелюсь доложить, надо было в Москву, а в обратную сторону можно было ехать и помедленнее.

Оставшись один, капитан Краузе растерялся. С одной стороны, больше всего на свете он хотел удрать, но, с другой стороны, он знал, что от гестапо убежать трудно и надеялся еще смягчить Швейка. Однако, на всякий случай, он захватил чью-то машину и приказал шоферу приготовиться. Шофер включил мотор. Капитан воровато оглянулся и полез в кабину. Он все-таки решил удрать. В этот момент за его спиной снова раздался ласковый голос Швейка:

— Осмелюсь доложить, господин капитан, без меня вы из этой каши не выберетесь. Я лучше вас провожу.

И вслед за капитаном, который не мог произнести ни слова, он влез в кабину.

— Трогай! — сказал он шоферу. — Я, пожалуй, поеду с вами до города. Мне кажется, вообще здесь делать больше нечего, я сделал все, что мог.

Швейк действительно сделал все, что мог. Пробка растянулась на несколько километров, и стык дорог превратился в громадное кладбище брошенных машин. А от леса приближались огоньки разрывов. Русская артиллерия, по указаниям самолетов, нащупывала дорогу. Сотни пассажиров уже уходили пешком. Из одних шоферов можно было сформировать пехотный батальон.

Только через полчаса капитан Краузе рискнул посмотреть на Швейка. Бравый солдат, безмятежно улыбаясь, мурлыкал под нос веселую солдатскую песенку:

— Это еще хорошо, что вы достали машину, — философски заметил он, — а то на корове мы едва ли уместились бы вдвоем. Правда, машину виднее с самолета, но с этим уже ничего не сделаешь. Между прочим, у нас в двести семнадцатом полку служил один артиллерийский лейтенант, некий Шумперт, который больше всего на свете боялся русских самолетов. Для полной маскировки он выкрасил свою каурую кобылу Брунгильду в белый цвет и думал, что его никто не увидит. Но однажды ночью он слез с кобылы, чтобы оправиться, и когда обернулся, он уж ее не мог найти, до того здорово она сливалась с окружающей местностью…

Но капитан Краузе молчал. Он чувствовал себя так, будто его везут на казнь, и поэтому злоключения чужой кобылы уже не могли тронуть его.

А вдали тем временем показались очертания города.

В пять часов утра капитан Краузе сидел на голове Шопена и чистил сапоги Швейка. Шопен был мраморный и уже мало походил на себя, потому что кто-то отстрелил ему нос. На освободившемся пьедестале величественно блистал один утюгоподобный сапог. Над вторым капитан трудился уже сорок минут. Неподалеку под роялем сладко посапывал Швейк.

Это было второе утро в городском музее. Позавчера вечером, въезжая в город, капитан чувствовал себя наполовину повешенным. Ночью выяснилось, что он старший по чину в гарнизоне и должен принять на себя обязанности коменданта города. Вчера утром, проснувшись, новый комендант города с ужасом увидел, что Швейк чистит его сапоги, но из предосторожности ничего не сказал самозванному денщику. Потом весь день, принимая дела, он думал только о Швейке, и был так рассеян, что совсем не читал бумажек, а только писал на каждой из них либо «расстрелять», либо «оставить до выяснения». Таким образом, начальник госпиталя, который запрашивал, что делать со вшами, получил приказ расстрелять их, а лейтенант Кремер, доносивший о том, что у солдат гарнизона появился кровавый понос, долго удивлялся, как именно он должен оставить понос до выяснения.

Вечером капитан пришел к выводу, что Швейк хочет еще последить за ним и для этого напросился в денщики. Ночью он примирился с этим и решил всячески задабривать странного агента. И вот, наконец, сегодня утром он встал чуть свет, чтобы облегчить работу господина Швейка.

А господин Швейк проснулся только через три часа, хотя рояль, под которым он спал, выносили очень осторожно и уронили только на лестнице.