Увидев это мычащее войско, Швейк поднял сперва желтый флажок, потом красный, потом оба сразу и, наконец, запутавшись, бросил их совсем и скомандовал:

— Стой! Оправиться и подоить!

Отряд остановился. От стада отделился всадник, сидевший на резвой пегой коровенке.

— Кто задерживает? — заорал он, подъехав к Швейку. — Кто командует, когда я здесь?

— Осмелюсь доложить, господин капитан, — сказал Швейк, разглядевший погоны, — я думал, что так будет лучше. Вы очень хорошо это придумали — ездить на собственном продовольствии. Вот только интересно, какое получится молоко. С одной стороны, на морозе оно должно быть холодное, но, с другой стороны, раз оно пока в коровах, то может быть и теплое. Когда я был совсем маленьким, мне, осмелюсь доложить, моя дорогая мамочка всегда давала только подогретое молоко, чтобы я не простужался.

— Молчать! — взвизгнул капитан Краузе тем самым голосом, от которого все солдаты его батальона обычно валились в щели. — К чорту молоко! К бесу мамочку! К дьяволу простуду!

— Осмелюсь доложить, насчет простуды вы ошибаетесь, — ласково сказал Швейк. — Это такая болезнь, что даже не знаешь, с какой стороны она тебя схватит. В двести семнадцатом полку со мной служил некий Вацлав Млинек, который всегда уверял, что у немецкого солдата больше всего подвержена простуде задница. «Заметь, — говорил он, — наши солдаты оправляются прямо в избах, чтобы, не дай бог, не продуло зад и не получился какой-нибудь флюс на этом месте…»

Пока Швейк говорил, на дороге происходило что-то несусветное. Коровы, если можно так выразиться, оказались первыми ласточками новой волны отступления. Они сбились посреди дороги, затерев влетевшую с размаху в стадо серую штабную машину. Сзади сгрудились грузовики обоза, а вдали уже громыхали подходившие тягачи с пушками. Ревели все гудки, орали все глотки. Но Швейк, увлеченный теориями Вацлава Млинека, ничего не слышал и не видел.

— А во-вторых, — обстоятельно докладывал он бледному от злости коровьему капитану, — Вацлав читал нам выдержку из зимней инструкции. Там сказано — «солдатам рекомендуется оборачивать нижнюю часть тела газетной бумагой, что помогает от мороза»[3].

— Я сейчас… я сейчас тебя искалечу, скотина! — наконец прорвался капитан Краузе и стал слезать с коровы.

Но тут штабная машина, вырвавшись из стада, почти наехала на Швейка и досмерти напугала коровенку, которая, задрав хвост, вдруг пустилась в галоп, унося вдаль разгневанного капитана.

— Осмелюсь доложить, — сказал Швейк сидевшему в машине маленькому сухонькому генералу, — нам говорили в школе, что когда двое разговаривают, перебивать их невежливо, тем более, что корова попалась такая пугливая. Между прочим, аналогичный случай произошел в 1915 году…

Но генерал, очевидно, решил быть невежливым до конца. Он взмахнул сухим кулачком и стукнул Швейка по скуле.

— Вот тебе! Не будешь задерживать, подлец, — быстро-быстро, по-сорочьему затрещал он. — Я генерал, я должен всегда быть впереди моих солдат. Почему объезд? По карте — прямо шоссе. Откуда стыки? Поеду прямо. Прямо скорее? Так? Верно? Отвечай!

И для верности генерал еще раз ткнул Швейка кулаком.

— Так точно, — не моргнув, отрапортовал Швейк. — Осмелюсь доложить, прямая линия всегда короче кривой.

— Хорошо. По карте впереди мост. Есть мост?

— Так точно, есть.

— То-то. Поехали!

Последняя команда относилась к шоферу.

Серая машина рванулась вперед по шоссе. Швейк смотрел ей вслед, стоя навытяжку. Кто-то тронул его за плечо. Обернувшись, он увидел круглые от ужаса глаза Курта.

— Швейк, почему ты не сказал ему, что мост впереди минирован?

— Об этом он не спрашивал, — простодушно сказал Швейк. — Я думал, это ему неинтересно.

— Но теперь же нас повесят! — завопил Курт.

— Ты опять ревешь, дурак, — сказал Швейк. — Если его машина въедет на мост, он уже никому ничего не скажет. Пойди лучше объяви там, в колонне, чтобы грузовики сбрасывали в левый кювет, а легковые машины и мотоциклы — в правый. В каждом деле должен быть порядок…

А колонны все прибывали. Пробка росла. Швейк уже хотел пойти помочь Курту, но вдруг увидел вылезающего из придорожного сугроба Краузе. Коровий капитан, с пистолетом в руке, явно направлялся к нему.

— Ах, это вы! — приветливо улыбнулся ему Швейк. — Я очень рад, что она вас не затоптала. Корова, что с нее спросить! Да, так я вам еще не досказал насчет Вацлава Млинека…

Капитан поднял пистолет и, направив его прямо в улыбающееся лицо Швейка, нажал на спусковой крючок.

Выстрела не последовало.

— Осечка! — сочувственно сказал Швейк. — Осмелюсь доложить, это часто бывает на морозе, особенно при неумелой смазке. Позвольте, я попробую…

И, взяв пистолет из рук совершенно обалдевшего капитана, Швейк пощелкал затвором и выстрелил в воздух.

— Осмелюсь доложить, все в порядке, — сказал он, протягивая парабеллум капитану. — Стреляет. Попробуйте теперь еще раз сами. Только осторожно, не убейте кого-нибудь.

Капитан Краузе как-то странно икнул и впервые в жизни заплакал. Он весь размяк от бессильного бешенства.

— Пистолет вообще капризная штука, — продолжал между тем Швейк. — С ним, осмелюсь доложить, очень много хлопот и неприятностей, даже если он не заряжен, У нас в Градчанах жил один ювелир, по фамилии Карличек, большой любитель редкостей. Однажды этот Карличек сдуру купил у какого-то старьевщика ржавый и поломанный пистолет. Старьевщик наврал ему, что это старинная арабская вещь. Карличек повесил этот пистолет на стену и показывал его всем гостям, в том числе и начальнику градчанского штурмового отряда лейтенанту Мюллеру. А, надо сказать, этот Мюллер набрал в долг у Карличека разных колец и браслетов своим шлюхам на десять тысяч крон и совершенно не представлял себе, из каких средств он будет расплачиваться. Увидев пистолет, Мюллер расцвел и записал себе что-то в блокнот. А на другой день Карличека увели в тюрьму, и только накануне повешения он узнал, что приговорен за хранение огнестрельного оружия. А кроме того, во время обыска агенты нечаянно пристукнули его жену и мимоходом изнасиловали малолетнюю дочку, чтобы она не вертелась под ногами. Это, осмелюсь доложить, яркий пример того, к чему приводит неосторожное обращение с оружием.

В течение этого рассказа лицо капитана Краузе медленно наливалось кровью и сейчас из синеватого стало ярко-лиловым. Он все время только хватал (воздух ртом, но сказать ничего не мог. Очевидно, все 42 347 ругательных слов, которыми он славился, стремясь вырваться сразу, устроили давку и застряли у него в глотке.

Видя, что собеседник временно выбыл из строя, Швейк отправился разыскивать Курта, которого, как оказалось, в это время смертным боем били шоферы.

Как назло, едва Швейк отошел, капитан Краузе вновь обрел дар речи. Первые слова, сказанные им, были такой оглушающей силы, что стоявший рядом автоматчик вздрогнул и нечаянно спустил курок, причем прострелил себе ногу, а одна из коров встала на дыбы и пошла бодать санитарный автобус. Все это не вызвало паники и суматохи только потому, что дальше уже некуда было.

Капитан Краузе ругался еще пятнадцать минут без перерыва, пока не вернул себе прежний цвет лица. Только по истечении этого срока его осенила первая мысль. Она была настолько неожиданной, что капитан Краузе сразу захлопнул рот, и челюсть его лязгнула, как крышка старого сундука. «Если этот странный солдат не испугался меня, самого Краузе, — подумал капитан, — значит это какая-нибудь шишка. Наверно, переодетый высший чин. Может быть, даже… Да, да, конечно! Он из гестапо! Сейчас таких больше, чем солдат. А я его чуть-чуть… Ой, что со мной будет?»

И вот самум Краузе, гром и молния Краузе, дьявол Краузе на подгибающихся ватных ногах пошел искать Швейка, чтобы извиниться перед этой важной и опасной персоной.