Кушев человек тихий, нетребовательный, а и то загрустил. Может быть, он не стал бы скучать, потому что каждый день на работе интересной — в разведку ходит, но вот из-за друзей своих, бойцов, ему и самому стало скучно. Придет в землянку, посмотрит на их унылые лица и скорее прочь уходит.

Редко кто видел, чтобы Кушев смеялся, не такой он, все больше молчит, думает. Наверное, это привычкой стало у него от разведки, ведь там много не наговоришь. Но зато веселых людей сержант любил: как услышит где смех, подойдет сбоку и слушает. Если и улыбнется, то так робко, что никто не заметит. А теперь вот давно не слышно веселой шутки, скучают в блиндажах...

Рано утром Кушев подошел к землянке, где штаб помещается, и спросил у связного:

— Можно мне к полковнику?

Связной посмотрел на Кушева неодобрительно: и чего, мол, такую рань поднялся, — потер порозовевшее от мороза ухо и сказал нехотя:

— Погоди, узнаю.

Скоро дверь землянки распахнулась, и невидимый в клубах пара связной проворчал:

— Иди, что ли.

Полковник сидел за бумагами и поздоровался с Кушевым довольно рассеянно.

— Посиди, разведчик, я тут занят немного.

Потом, не отрываясь от бумаг, спросил:

— Ну, что у тебя?

Кушев встал, ремень поправил.

— Да вот, как сказать, скучают бойцы немного...

Полковник, углубленный в свои занятия, машинально повторил:

— Да, да, скучают, это верно.

Потом повернулся к Кушеву:

— Скучают, говоришь, мил человек? Да что ты ко мне с этим, иди, пожалуйста, к комиссару, он, кажется, патефоны получил.

— Дело, как сказать, такое, — несмело возразил Кушев, — что вам доложить надо...

Полковник отложил бумаги в сторону и сказал нетерпеливо:

— Ну, докладывай скорее, короче и, пожалуйста, без своих «как сказать», у меня дела сейчас по горло.

Неизвестно, о чем докладывал Кушев командиру полка, но когда беседа кончилась, полковник проводил Кушева до двери и на лице его сияла довольная улыбка.

Говорят, ночь — спутница одиноких, ночь — помощница всех, кто прячется, кто ищет уединения, она укрывает от нескромных взоров тайну всех секретных и загадочных дел.

Кушев любил ночь. Он любил углубляться в свои думы, любил бодрствовать, когда все спят, любил проходить там, где днем нельзя высунуть носа. Ночь была его стихией.

Лыжи скользили с легким скрипом; чуть-чуть талый снег покорно расступался по сторонам. В эту ночь Кушев, кроме автомата, захватил с собой топорик, лопатку и сумку, набитую какой-то рухлядью. Итти было тяжело, ко Кушеву не привыкать стать.

Вот и опушка. Высокие сосны, безмолвные сторожа, обступают полянку полукругом. Днем на этой подковообразной поляне сверкающий снег слепит глаза, а сейчас здесь тихо и темно, луна надежно укрылась за облаками. Когда-то на поляне располагалась наша батарея, но немцы пристреляли поляну, и батарею пришлось перенести. Лишь кое-где под снегом и сейчас заметны бугорки старых окопов.

Кушев сбросил мешок, снял лыжи и взялся за лопату. Нарезал ровные снежные кирпичи и уложил их в одно место. Маленькая саперная лопата в его руках выглядела игрушкой. Груда кирпичей росла и росла...

Жарко стало Кушеву от возни со снежными глыбами, сбросил он полушубок, остался в одном ватнике. Еще успешнее пошла работа.

Что же он строил? Ровные кирпичи ложились в ряд. Это стены. В задней стене, что была обращена к лесу, сделал проход — дверь. Стены поднялись почти в человеческий рост.

Тогда Кушев отложил в сторону лопату, взял топор и на лыжах отправился в лес. Скоро он вернулся с тонкими жердями на плечах. Он уложил их через ровные промежутки и забросал хвоей. Сверху наложил комья снега. Крыша была готова. Не собирался ли Кушев здесь жить?

И впрямь, Кушев вынул из мешка погнутое старое ведро, бутылку с какой-то жидкостью и полез в свою хижину. В передней стене, сбоку он осторожно пробил отверстие — окошко. Если посмотреть со стороны, то видно было, как из окошка высовывалась труба, вероятно стереоскопическая, какими снабжаются наблюдатели. Да это блиндаж для разведчика-наблюдателя — вот что соорудил Кушев!

Между тем разведчик снова выбрался наружу и напряженно стал всматриваться в сторону немцев. Там было тихо. Тогда Кушев надел полушубок и начал не спеша собирать разбросанные по снегу инструменты.

Медленно наступал рассвет. Тени деревьев побледнели, величавые сосны резче выступили на фоне посветлевшего неба. Кушев набил табаком трубку, с наслаждением затянулся и снова полез в блиндаж. Он не показывался одну-две минуты. Потом вышел оттуда, прикрепил лыжи и быстрыми шагами удалился в лес. Для кого же построил Кушев блиндаж? Уж не для немцев ли? Угадали, для них!

На батарее лейтенанта Буше начался переполох. Буше, высокий костлявый офицер с длинной, как у аиста, шеей, тыкал биноклем в лицо ефрейтора Росса и визгливо кричал:

— Олухи! Так спать всю ночь! Русские валят деревья, тешут бревна, а вы дрыхнете, как свиньи. Блиндаж построен под носом у батареи, — позор!

Росс растерянно хлопал белесыми, выцветшими ресницами. Он клялся, что ночью ничего не было слышно. Правда, часовой сидел в землянке, а не снаружи — этот проклятый зимний ветер, от него на батарее повальный грипп, — но стук топора...

— Стук топора, стук топора! — раздраженно передразнил его лейтенант. — Если бы над ухом этого болвана били даже в сто турецких барабанов, он и то бы продолжал храпеть. Мне же не мерещится, смотрите сами.

И он опять тыкал ефрейтору бинокль.

Росс посмотрел в бинокль и вторично убедился, что там, на поляне, которая еще вчера была пустынной, русские ночью построили блиндаж. Из отверстия струился дымок: большевики разогревают завтрак! В окне упрямо торчала труба: они хотят что-то высмотреть!

И тут орудийные выстрелы раскололи воздух. Ух-х... ух-х... ух-х... рвались снаряды.

Наши бойцы оживились. Немцы начинают палить из орудий. Что-то будет! Но с каждым новым разрывом снаряда бойцами все больше овладевало недоумение: немцы упорно били по лесу и поляне, на которой давно уже никого не было.

— Что за дурачье! Видно, снарядов не жалко, — с недоумением переговаривались бойцы.

Вдруг громовой взрыв хохота сотряс стены землянки командира полка. Этот смех веселой, задорной искрой побежал по проводам полевой связи, передавался через посыльных, адъютантов, почтальонов.

— Ха-ха-ха! — смеялись пехотинцы.

— Хо-хо-хо! — солидно вторили им артиллеристы.

— Хи-хи-хи! — озорно заливались толстые повара и поварята и от удовольствия начали колотить ложками по кастрюлям.

С потными лицами метались немцы у орудий. Грохот и лязг пошел по батарее. Хлопали орудийные замки, со звоном выбрасывая стреляные гильзы, громоподобно звучали выстрелы, но весь этот шум покрывал от души веселый хохот советских бойцов — разведчиков, связистов, стрелков, минометчиков, ездовых.

Одиноко стоял кушевский снежный блиндаж. В старом ведре, потрескивая, горели облитые маслом тряпки и сосновые ветки, дымок струился над блиндажом.

Пустая гильза от снаряда сиротливо выглядывала из окошка. А вокруг с воем неслись снаряды, обломки деревьев и столбы снега взлетали вверх. Кромешный ад был вокруг.

— Кончен бал! — удовлетворенно воскликнул лейтенант Буше и вытер платком вспотевший лоб.

Да, наконец-то снаряд угодил прямо в кушевский блиндаж, и его не стало.

Буше вернулся в офицерскую землянку, выпил стакан рома и записал в батарейном журнале:

«Сегодня в 8.00 уничтожен важный наблюдательный пункт противника. Израсходовано 42 снаряда. Лейтенант Буше».

Если бы лейтенант был в эту минуту в землянке командира советского полка, то он мог бы познакомиться с другим только что составленным и подписанным документом: «За умелый обман противника, а также доставленное развлечение бойцам объявляю разведчику Кушеву благодарность. Командир полка Бабий».

Эту историю рассказал мне полковник Бабий. Я передаю этот рассказ без изменений, как он записан в тетради.