Итак, в приемной доктора Рогге царили тишина и порядок, когда в нее вошел, вернее, приковылял стройный, светловолосый молодой человек. Он волок левую ногу так, как будто она вот-вот должна была оторваться, и, стиснув зубы, молча опустился на белоснежный стул. Кроме него, в приемной находилась только одна очень худая, немолодая женщина, которая жаловалась на ишиас и пришла по этому поводу посоветоваться с доктором. С явным сочувствием она следила за молодым человеком, как тот, мужественно, словно индеец, преодолевая боль, ковылял через приемную, даже не удостоив взгляда яркие цветные обложки, аккуратно разложенные на почкообразном журнальном столике.

Вскоре открылась дверь кабинета. Послышался голос доктора Рогге. На самом-то деле у него был бас, но время от времени он весело взвивался и даже срывался, как это бывает у людей весьма довольных тем, что они говорят и как они говорят.

— Надеюсь, вы меня не опозорите, дорогой Кожаный Чулок, — пробасил доктор за дверью. — Очень скоро вы сможете вновь расправляться с дикими кроликами, как в свое время Нимрод расправлялся со львами или какую он там еще живность уничтожал.

Затем в дверях показалась спина человека в мундире лесничего. Когда он обернулся вполоборота, на лице его можно было приметить вежливую улыбку, которая постепенно, по мере того как владелец мундира приближался к выходу, затухала. Столь уверенная в своем радикулите пожилая женщина ободряюще улыбнулась молодому человеку с переломанной ногой, как бы говоря: не вешай носа, наш доктор тебе ногу починит!

Снова открылась дверь кабинета. Выглянув в приемную, ассистентка спросила:

— Фрау Молькентин? — Но тут же прервала себя, увидев храброго юношу, бережно обхватившего колено.

— Кажется, ваш брат пришел, — сказала она, повернувшись к кабинету.

— Сестра! — послышался вибрирующий голос из глубины. — Нам ничего не должно казаться. Мы должны ставить диагноз — и точка! — В конце тирады у доктора голос все же сорвался, он вышел в приемную.

Это был крепкий мужчина со стрижкой бобриком, в очках с золотой оправой. Руки он держал в карманах сверкающего нейлонового халата. Стетоскоп на шее завершал элегантное зрелище.

— Посмотрим, посмотрим, — лукаво заявил он, прищурив глаза. — О, это, безусловно, Юрген Рогге из Нойкукова! Сдается мне, случай весьма серьезный. Сестра! Наточите большой скальпель, и побыстрее, пожалуйста! — И уже по-отечески добавил: — Заходи, заходи, дружок.

Юрген встал и, сильно хромая, проковылял в кабинет. От такой демонстрации у доктора челюсть отвисла. Сотни хромых людей видел он на своем веку, но так бережно, можно сказать, ласково ни один из них не хромал. Прошло еще несколько мгновений, прежде чем доктор, взяв себя в руки, проговорил:

— Ну, где у нас бо-бо?

При этом он даже обнял братца, и поддерживая, проводил его в кабинет. Картина эта была достойна большего числа зрителей, чем одна фрау Молькентин. Как бы то ни было, но прием строго по записи имел и свою оборотную сторону.

Как только дверь закрылась за трогательной парочкой братьев, младший высвободился из объятий старшего и легким пружинящим шагом направился к креслу, где обычно происходили самые доверительные разговоры с больными. Кресло из гнутых стальных труб еще некоторое время покачивалось, после того как Юрген с разбегу плюхнулся в него. Хотя доктор Рогге и был весьма высокого мнения о своем врачебном искусстве, но во внезапное исцеление наложением рук он все же не верил.

— Ты что же, братец, совсем спятил? — сказал он. — К чему это цирковое представление? Возможно, ты со скуки, понимаю. Но мы ведь здесь работаем. Может быть, звонкая затрещина вернет тебя к реальности? Выкладывай! К чему это все?

— Из-за тетки.

— Какой еще тетки?

— Да той, что в приемной сидит, с завитушками.

— Фрау Молькентин?

— Ну да, если уж ее так зовут.

— Да, да, именно так ее и зовут, черт бы тебя побрал! Но почему из-за нее? Что, она просила тебя особенно искусно проковылять мимо себя?

— Нет, конечно. Так просто. К тебе ж только больные ходят. А если здоровый человек придет…

— Перестань! Прекрати немедленно. Не хочу слушать этой ерунды!

«Он прав, — подумал Юрген. Ковылять по приемной, как подстреленный заяц, это, правда, ерунда какая-то». Но он же сделал это не со зла. Не для того, чтобы кого-то довести до белого каления. А получилось все равно так. Кто-нибудь да обязательно дойдет до белого каления. В этом все дело.

Почему-то — и очень даже трудно объяснить почему — Юргену было неприятно явиться в приемную брата здоровым и невредимым. Так нечего людям зря голову морочить!

— Извини, пожалуйста, — сказал Юрген. И это вполне устроило брата. Старший по опыту знал, что если уж Юрген Рогге извинился, то это кое-что значило.

— Знаете, сестра Элли, — сказал он, — попросите, пожалуйста, нашу дорогую фрау Молькентин немного обождать. — А уж Юргену: — Давай рассказывай, как там твой Нойкукук? — Он любил говорить «Нойкукук». — Еще стоит град? Не закатали его бульдозерами? А родители? Хорошо доехали?

— Нормально, — ответил Юрген.

— Заскучал, значит. Вижу, вижу. Сбегал бы искупался. Говорят, у нас новую вышку построили. В вашем Кукушкине такой нет. А вечерком я тебе покажу прошлогодние слайды. Те, что я снимал на Балатоне. Гудрун их уже. приготовила, я еще никому не показывал. Нет, это ужасно! Стоит тебе начать работать — ничего не успеваешь. Скоро ты и сам это поймешь. Или у тебя что-нибудь стряслось?

Нащупав телеграмму в кармане, Юрген сказал:

— Ты не мог бы дать мне немного денег?

Доктор положил сигарету, которую только что намеревался закурить, в золотой портсигар. Взгляд его помрачнел. Но не следует думать, что он был жадным, скрягой, жмотом. Нет, нет, он не был ни тем, ни другим, ни третьим. Еще студентом он охотно помогал тем, кто не умел растянуть стипендию на месяц, а позднее, когда уже хорошо зарабатывал, помогал и родителям, оплачивал мелкий ремонт, а сестре выдал денег на покупку и установку драгоценной для нее печи обжига, когда она открыла свою мастерскую. Все это доставляло ему даже радость, давало понять, что он чего-то стоит, но сейчас взгляд его сделался мрачным и тяжелым — он явно заподозрил какое-то нарушение порядка.

— Как же так? — воскликнул он. — Что это? Родители тебе разве не оставили денег? Или ты их все уже растранжирил? Не может быть!

— Нет, нет, ничего подобного. С этим все в порядке, — объяснил Юрген. — Но видишь ли, предстоят траты, непредвиденные траты, дополнительные расходы…

Все это были слова, которые Юрген заранее приготовил, найдя их убедительными и достаточно благозвучными. Но сейчас, на пути от мозга к языку, под тяжелым и мрачным взглядом брата, взглядом «профессора Зауербруха», они почему-то потеряли и убедительность и благозвучность, стали какими-то вялыми и хрупкими, заставляли произносящего их содрогаться, бросали в пот, делали его даже заикой. Больше всего этот заика хотел бы провалиться сквозь землю вместе со всеми навязчивыми идеями и дурацкими планами. Хотел бы удрать, и немедленно.

Да, Юрген, «этот неутомимый стайер с севера нашей республики», хотел бы улизнуть, но вместо этого он дрожащей рукой достал телеграмму от спецгруппы «Папоротники и мхи» и протянул старшему брату.

С чувством некоторого облегчения доктор взял телеграмму — хоть что-то конкретное, черное по белому! Сначала он быстро пробежал глазами текст, как какое-нибудь извещение, но затем уже медленно прочитал. Отдав ее Юргену, он безразлично сказал:

— А кто этот Августин?

— Секретарь, — ответил Юрген, — На самом-то деле он аптекарь. Лекарственными травами занимается. Секция такая есть. Раньше-то он был…

Доктор прервал:

— Лекарственными травами, говоришь? — При слове «травами» голос его звучал уже строго, но затем стал резким. — Лекарственными травами, значит. Отрадно. Может, когда-нибудь станет начальником отдела мятного чая? Очень мило с его стороны. А тебе я сразу выложу сотню марок? Может быть, лучше две? Ну? Что скажешь? Вот что, дружок, если ты здесь кого-то за дурака считаешь, то имей в виду: ты сильно ошибаешься. Кое-что я, правда, видел на своем веку, в том числе и с твоей стороны. Но это, пожалуй, чересчур! Приходит тут ко мне, врет как сивый мерин, и еще ведет себя как заправский мошенник. Требую, чтобы ты немедленно покинул мой дом и не переступал его порога до тех пор, пока я не выясню всех обстоятельств дела с родителями. Черт знает что такое! Вон, вон и еще раз вон!