Быстро вскочив, Юрген с опущенной головой промчался через приемную, разумеется, к великому удивлению фрау Молькентин. Как только она услыхала громкий голос доктора, доносившийся из кабинета, и затем увидела скачущего как ни в чем не бывало Юргена, она подумала: «Наш доктор, хоть и немного ворчлив, даже вот собственного брата не пожалел, но дело свое знает отлично». Душа ее исполнилась надеждой.

Выскочив на лестничную площадку, Юрген на минуту остановился и даже облегченно присвистнул. В ту же минуту за его спиной открылась дверь. На ней была прикреплена эмалированная дощечка с надписью «Служебный вход». Женский голос произнес:

— Подожди, заправский мошенник!

Это была тетя Гудрун, называемая просто Гудрун, общепризнанная красавица, между прочим. Как-то вечером мать Юргена, положив на колени вязанье, мечтательно заметила, что никогда в семье, включая кузин и более дальних родственников, не было подобной красавицы. Хотя никто тогда ей не возразил — отец делал это только в крайних случаях, а для Юргена красавицы старше семнадцати были так же красивы, как занавески или скатерти, и тем самым не представляли никакого интереса, — мама все же стала копаться в семейном фотоархиве в поисках доказательств своего постулата. И действительно, ни среди Аннетт, ни среди Берт и Луиз, ни среди Анна-Мари, ни среди Эрик или Гильдегард, ни среди Гриц, Бриц и Кармен не нашлось ни одной, которая красотой могла бы потягаться с Гудрун. Разве что некая Анна (снимок 1913 года), но с уверенностью этого нельзя было сказать: все ее достоинства были сильно умалены латоподобной одеждой, и к тому же она стояла так неловко прислонившись к картонной скале, как будто обязана была поддерживать ее — не дай бог обвалится! — что, разумеется, и отразилось на оценке ее красоты. С тех пор мать включила в золотой фонд своих изречений следующее: «Настоящая красавица наша Гудрун! И в домашнем хозяйстве знает толк. В доме врача ведь непочатый край работы!»

А сейчас Гудрун сказала:

— Не смотри ты так! Да, я подслушала ваш разговор и прошу тебя, покажи мне, пожалуйста, чем ты так разъярил Рудольфа. Я сгораю от любопытства.

Юрген несколько неуверенно взглянул на дверь приемной, но невестка изящно отвела его опасения.

— Ну что ты, он уже опять работает. Не бойся.

Юрген вручил ей сильно смятый телеграфный бланк.

Тетя Гудрун принялась разглаживать его прямо на стене — перламутровые ноготки так и сверкали при этом. — Какой же ты выдумщик! И от кого это у тебя? В семье у нас еще таких не было. В этом Рёригке что-нибудь важное?

— Ну да, — ответил Юрген. — То есть нет, хотел я сказать.

— Тогда мне все понятно. — Она опустила руку в карманчик своего серебристо-зеленого брючного костюма, достала новенькую двадцатимарковую бумажку и сказала: — На, возьми!

Юрген колебался ровно столько, сколько требовало приличие.

— Не беспокойся и поскорее отчаливай. А то еще дядя доктор выскочит и выпустит из тебя целый литр крови. И без глупостей, пожалуйста.

— Да нет, что вы… И спасибо вам.

На улице вокруг его мопеда толпились девяти-десятилетние мальчишки, в одной руке плавки, в другой — мороженое. Заметив, что он имеет какое-то отношение к мопеду, они, подтолкнув друг друга, вдруг разразились диким издевательским воем. А Юрген весьма степенно уселся в широком и удобном седле, ласково помахал маленьким шакалам и, несколько раз провернув педали, тронул с места. И хотя подвигался он не так уж быстро, но немного да напылил.

В настоящее время мы присутствуем при том, как фрау Прюверман и ее супруг Людвиг Прюверман, владельцы самого ярко начищенного наружного градусника во всем Нойкукове, заполняют свои лотобилеты. Каждый делает это в отдельности. Господин Прюверман играет «5 из 45», а его половина в телелото. Больше чем три правильных цифры ни тот ни другой еще ни разу не отгадывали. Но это и не так важно для них. Зато каждый понедельник они тщательно просматривают таблицы выигрышей и без конца спорят о том, кто выиграл бы больше, если бы отгадал все цифры.

— Сколько градусов у нас сегодня? — спрашивает Людвиг Прюверман.

— Тридцать, — говорит фрау Прюверман.

И господин Прюверман ставит крестик под тридцаткой.

Иоганн Фридрих Мёллендорп («Часы — оптика»), можно сказать, спаситель близоруких и дальнозорких, стоит за прилавком и который раз пересчитывает солнечные очки — осталось ведь всего четырнадцать пар. И если в ближайшие дни не поступит новая партия… Заказ отправлен уже давно! Так что жители Нойкукова будут обеспечены солнечными очками.

Один-то из этих жителей обеспечен вполне — Эрих Клифот, старший сын Клифота. Это он сидит с Дорис Шрёдер на берегу озера и показывает ей солнечные очки, купленные в Джибути. А Дорис Шрёдер в белых бикини еще красивее, чем в белом халате! Эрих что-то рассказывает ей о причудах своего капитана, то и дело называя его стариком. Впечатление создается такое, будто он и тот самый капитан плавают на двухместном паруснике и вся команда этого парусника состоит из самого Эриха и старика. Так что все идет своим чередом.

Но где же наш Джони Рабе? Очень даже далеко. Шею можно свернуть, ища его. Он сидит на пляже у самого Черного моря с рыбаком почти таким же здоровенным, как он сам, только волосы у того черные как смоль. Оба уплетают жареную рыбку, запивая ее красным вином из бутыли солидных размеров, и ведут беседу об уловах и о вине. О Нойкукове Джони начисто забыл.

Папе и маме Юргена Рогге тоже сейчас неплохо живется. Сидят они себе в знаменитом ресторане «Пальмира» в Зелёной Гуре и только диву даются, что здесь растут и пальмы, и комнатные липы, и какие здесь шустрые официантки, и какой непонятный язык, и сколько ни стараешься, а только и слышишь «пшт», «пшт». Но вот они перестали удивляться: им подали сбитые сливки, к тому же посыпанные орешками и утыканные изюмом и курагой. Необыкновенно вкусно! Отлично!

— Отлично! — громко произносит и доктор Блюменхаген, хотя никого, кроме него самого, в саду нет. Очевидно, именно поэтому он беседует с самим собой. Он достаточно стар для этого.

Справедливости ради надо сказать, что говорит он не с самим собой, а с георгинами. Хвалит их за хороший рост и яркость красок. И он прав. В этом каждый своими глазами может убедиться.

А наш Юрген Рогге едет себе и поет. Только что он пел «Иветту», а сейчас «Крэйзи хорсес», хотя и не знает ничего, кроме этих двух слов и завершающего ржания. Да это его не смущает, он поет и мотает в такт головой — «Крэйзи хорсес, ви-хи-хи»[2]. Как тот пастух из сказки, который успел победить двух многоголовых драконов, научил уму-разуму двух великанов, женился на принцессе и получил в приданое полцарства. Он едет по своей стране — мимо ее разноцветных полей, где трудится ее народ, проезжает через ее леса, мимо ее синеющих озер, он весело машет ее гражданам, то тем, которые обгоняют его, то тем, которых обгоняет сам.

Однако гораздо чаще он приветствует тех, кто его обгоняет. Ведь продвигается он со скоростью, необременительной даже для мотора «лилипут» и при которой ласковый ветерок успевает остудить капельки пота на лбу ездока.

Да, не самым быстрым был он на этом шоссе. Несколько километров его сопровождали два парня в настоящих гоночных шлемах, с белыми флагами у руля — то они обгоняли его, выкрикивая остроумные замечания, то плелись в хвосте, столь же остроумно подбадривая. К счастью, его освободил от них народный полицейский в ближайшей же деревне. Ему, видите ли, не понравилось, что ребята заехали на узенькую пешеходную дорожку, выложенную цементной плиткой и бегущую вдоль домов.

Но и самым медленным он не был. Например, лихо обгонял тракторы, играючи оставлял позади тяжело нагруженные телеги и всяких бабушек на старинных велосипедах. А уж о пешеходах и говорить нечего! Эти-то, по его мнению, передвигались со скоростью улитки.