И Юрген наводит прежде всего порядок на своей доске. Для этого у него есть простой и весьма удобный прием, с помощью которого ему удается перехитрить даже мать. Нет, он не мучает себя сложной, трудоемкой уборкой. Просто он быстро сдвигает все от края до края и устанавливает симметрию. Теперь все выглядит даже очень прилично. А если под руку попадается что-нибудь особенно строптивое и он не знает, как быть, он выкидывает это за дверь и милостиво прикрывает ее. Случается, он сует что-нибудь и под одеяло, но это редко.

Таким вот способом он и сегодня очень быстро наводит порядок на своем, так сказать, письменном столе. Видны уже только аккуратные пачки тетрадей и книг: большой формат вниз, а все остальное — корешок к корешку: бумажки, записки, отдельные страницы — между книгами! На такую вот стопку не насмотришься, а захочешь — не начитаешься.

Юрген не знает, хочет он или нет. Но это-то скоро решится. Вот он, учебник биологии, из него торчит начатое письмо, между прочим им самим написанное. Разумеется, он его знает назубок. Но все равно перечтет. В последний раз! С каждым днем оно ему кажется все глупей и глупей, а сегодня оно ему представляется совсем дурацким. Уши горят, как подумаешь, что его может кто-нибудь прочесть. Юрген рвет письмо на клочки и отправляет в мусорную корзину; они падают, как дождик, и вместе с этим бумажным дождем в мозгу Юргена начинает действовать противопожарное устройство. Но конструкция его несовершенна: не всегда срабатывает. Надо еще раз попробовать.

Под учебником биологии лежит бумажка, на ней — алфавит новой тайнописи, нового кода: он состоит из черточек, точек и кружков. Это пятая тайнопись, изобретенная Юргеном. Он даже дал ей название «Альдебаран». Она превосходит всех своих предшественниц в совершенстве системы, но, как и все предыдущие, имеет весьма существенный изъян: у изобретателя, единственного человека, кто владеет этой тайнописью, нет никаких тайн. Что он, например, написал на «Альдебаране»? «Зигифорс — дурак». Но какая же это тайна? Это и так все знают, или: «Я люблю Сусанну Альбрехт». Тоже не тайна! Все знают, что они ходят друг с другом. Однако то, что это написано рядом с кодом тайнописи, рядом с ее алфавитом, нехорошо. Приказ: стереть немедленно!

А ведь правда: у Юргена нет никаких тайн для своей же тайнописи! Все ясно и открыто. Да и нет ничего такого в Нойкукове, против чего стоило бы составлять заговор. Враги и заговорщики только в кино и фильмах бывают. Журнал «Юнге Вельт» пишет, что ребята идут работать в слаборазвитые отрасли производства. Но таких ведь нет в Нойкукове. Че Гевара тоже переправился в Боливию, к партизанам в джунгли. Прямо из-за своего письменного стола в министерстве — в джунгли.

Говорят, ему и на Кубе дел хватало. Может быть, это и так, но вообще-то его понять можно. А в Нойкукове все от тебя чего-то требуют. Этот Рабе, например, старый тяжелоатлет, непременно хочет, чтобы ты бегал до коликов в боку и даже пятилетним ребенком рекорды устанавливал.

«Ты это можешь, Юрген. У тебя для этого все есть. Ты только представь себе, как газеты о тебе писать будут: „Великолепное достижение! Юрген Рогге снова добился успеха. Этот чудо-стайер еще себя покажет! Молодой блондин из Нойкукова оставил всех позади!“

Кто его знает, чего этот Рабе от него хочет. Может, он только и хочет, чтобы Юрген Рогге подарил ему фотографию с автографом: „Юрген Рогге из Нойкукова в объятиях своего заслуженного тренера, мастера спорта Джони Рабе“.

А родители? Они хотят, чтобы в семье был настоящий профессор. Нужен он им, видите ли! „Трабант“ у них есть, художница в семье — тоже, сестра Ева. Она в Аренскоге керамику разрисовывает. И „профессор Зауэрбрух“ у них есть, а теперь им еще настоящего профессора подавай.

Но, может, им еще и генерала надо? Мать, правда, считает, что Юрген склонен больше к научной деятельности. Оказывается, это она из его годовых отметок вычитала. Не знает, должно быть, что теперь генералы тоже народ ученый. Она-то думает, что генерал обязательно скачет на коне и, вытянув правую руку, указывает солдатам, где им с противником сражаться.

— Мой Юрджи, — любит она говорить, — будет профессором. Когда он родился, доктор сразу сказал: „Голова великовата, и если в ней, фрау Рогге, сплошь серое вещество, то он далеко пойдет“. Так оно и оказалось, правда ведь?

Голова у него работает, что тут говорить. Недаром он первый ученик во всей школе. Даже во всем городе. В табеле у него одни пятерки, кроме эстетического воспитания и чистописания. Тут у него четверки. Четверку за чистописание мать ни во что не ставит: всем известно — профессора люди рассеянные. Правда, по рисованию и Руди и Ева шли лучше, но по остальным предметам им далеко до Юргена было. А ведь и они, как говорят, „в люди вышли“. „Юрджи, наш младшенький, непременно профессором будет“.

На голову Юргену действительно жаловаться не приходится. Но иногда он все же думает: неудачно на свете кое-что устроено. От середнячка никто ничего не требует, а от отличника вечно всем чего-то надо. Иной раз он и правда задумывается: не прикинуться ли ему дурачком — вот весело было бы! Сначала напишешь на двойку, потом на троечку — пусть похвалят „за прилежание“. Но не может он этого делать, не может он с завязанными глазами брести по такому ясному пути решения математической задачи и в конце концов, будто старый осел, так и не найти этого решения. Ничего в этом веселого нет, да и не весело совсем скакать на одной ноге, как этот скороход в сказке „Шестеро весь свет обойдут“. Да и поздно дурачком представляться. Ведь не только мать убеждена, что у нее в мансарде живет будущий профессор. Полгорода так думает.

В Нойкукове народа крепкого, толкового, знающего свое дело хватает. Но вот гениев нет. Не уродились они здесь. И когда нойкуковцы произносят это слово, то звучит оно несколько иронически и должно вроде бы означать: „Нас, нойкуковцев, не удивишь, мы и сами кое-что соображаем“. А подразумевают они при этом: „У нас теперь свой гений есть“. И это значит, что от него опять чего-то требуют. Правда, это только вообще и не страшно совсем. Куда хуже те, которые точно знают, чего им от Юргена Рогге надо: и Джони Рабе, который хочет ногами Юргена мировой рекорд побить, и мать, чтобы он непременно профессором стал, и Сусанна Альбрехт, которая ему по почте всякие вопросики задает.

И Блюменхаген. Да, пожалуй, Блюменхаген вреднее всех. Да, да, вреднее всех!

Доктор Блюменхаген стоит у себя в саду, и вид у него совсем не вредный. Садовник садовником — таких на картинках рисуют. Зеленый фартук. Глаза небесно-голубые, усы белые, на голове широкая соломенная шляпа, в одной руке сверкающие садовые ножницы, в другой — курительная трубка. Позади — плоды трудов его, то, что сделано за время отпуска, впереди — урок на сегодняшний день. За ним — свежезацементированная дорожка до самого домика, выкрашенного в красную и белую краску, и крылечко — терраской можно назвать. Дожидается, чтобы его покрыли гофрированным полиэстром. Справа и слева от дорожки — коротко подстриженная трава, молоденькая, жидковато посеянная, но зато ярко-зеленая, как и положено траве; два куста роз, большой куст сирени, куст „Форсайт“, ряд крыжовника и пять фруктовых деревьев, аккуратно окопанных и вымазанных известкой.

А перед ним живая изгородь, в этом году сильно разросшаяся, — получала и воды и подкормки как никогда.

Но доктор Блюменхаген вовсе не то, что называют образцовым садоводом. И стоит он не для того, чтобы фотографироваться. Мысленно он себе говорит: „Дамы и господа! Теперь я намерен приступить и приступаю ко второй подрезке“. Он действительно хочет подстричь разросшуюся изгородь. Но он готов и объяснить вам, зачем и почему. Правда, на это уйдет слишком много времени, а сказать это можно очень коротко: „Чтобы она лучше росла“. „Итак, вперед“ — решает про себя доктор Блюменхаген. — Вторая подрезка!» На следующей неделе грузовое такси привезет небольшую кафельную печь: осенью он все подготовит к зиме и тогда спокойно может дожидаться весны. А вместе с ней — своего шестьдесят пятого дня рождения, когда он уйдет на заслуженный отдых. К этому времени все будет готово, и он переберется в свое Сан-Суси, свой замок, и будет жить в нем с апреля по октябрь, может быть, даже до ноября, если осень выдастся сухая. «Итак, вперед!» — решает доктор Блюменхаген. Зажав зубами трубочку, он щелкает в воздухе ножницами…