До сих пор несчастная не издала ни звука. Но, ощутив грубое прикосновение неструганного деревянного бруса, она задрожала всем телом, и ее большие глаза еще больше расширились от ужаса. Ее поставили на колышек, вбитый посредине столба и служивший для поддержки жертвы, — иначе, без опоры, мышцы распятой могли бы разорваться, не выдержав тяжести тела.

Затем ей развели руки в стороны, к краям поперечного бруса.

Кризи молча наблюдала. А что ей оставалось делать? Она могла оправдать невинную рабыню, лишь выдав Деметриоса, который, разумеется, был вне подозрения и, конечно, жестоко отомстил бы ей. К тому же, рабыня была чем-то вроде дорогой вещи, и Кризи было забавно наблюдать, как ее подруга, по облыжному обвинению, собиралась собственными руками уничтожить вещь стоимостью в три тысячи драхм, как если бы собственноручно бросила в реку мешок с деньгами. Но разве заслуживает угрызений совести жизнь какой-то там рабыни?

В это время Гелиопея подала Бакис первый гвоздь, молоток — и началось истязание.

Гневом, опьянением, горечью утраты и тою жестокостью, которая внезапно может вспыхнуть в сердце любой женщины и превратить ее в фурию, — этими чувствами была объята Бакис, когда била молотком, испуская при этом столь же пронзительный, звериный рык, как тот, который рвался из груди Афродизии. Прибита одна рука, другая; прибиты ноги. Из ран хлестала кровь, и Бакис, раздувая ноздри, возбужденная видом и запахом крови, точно менада — вином, возопила:

— Но этого тебе еще мало! Воровка! Свинья! Матросская подстилка! Получай же!

И, выдернув из прически длинные шпильки, она с размаху вонзила их в грудь, живот и бедро Афродизии, а потом наотмашь ударила рабыню и плюнула ей в лицо.

Несколько мгновений она изучала дело своих рук, вздрагивая и истерически посмеиваясь, а затем, довольно подбоченясь, отвернулась и направилась в зал. Гости потянулись за нею. Лишь Фразилас и Тимон не тронулись с места.

Постояв несколько мгновений в задумчивом молчании, Фразилас скрестил на — груди руки и приблизился к распятой, которую уже сотрясала страшная дрожь агонии.

— Хотя, вообще говоря, я противник прописных истин, — произнес он с обычными назидательными интонациями, — однако в подобных ситуациях чувствуешь к ним благодарность. Я во многом не согласен с Зеноном, однако некоторые из его афоризмов вполне могут облегчить твои последние мгновения. Например: боль — это понятие, лишенное смысла, ибо наша воля способна пересилить страдания нашего тела. Действительно, Зенону было девяносто восемь лет, когда он умер, ни разу ничем не болея, однако это не аргумент против его высказываний, ведь из того, что он был здоров, мы не можем сделать вывод, что он оказался бы слабохарактерным в случае болезни или физических страданий. В конце концов, нелепо было бы заставлять философов осуществлять на практике теории, которые они изрекают, и следовать тем добродетелям, которые они проповедуют. Однако эта тема слишком обширна, и обсуждение ее может продлиться дольше, чем твоя жизнь. Поэтому, говоря короче, попытайся заставить твою душу подняться над твоими физическими страданиями. Виновна ты или нет — знай, я сочувствую тебе. Твои мучения скоро кончатся, потерпи, постарайся не думать о них. Сейчас ты наиболее безошибочно сможешь выбрать среди множества теорий о бессмертии души ту, которая как можно лучше успокоит тебя и утишит твои страдания. Если они истинны, ты облегчишь себе путь в мир иной. Если они ложны — какое это имеет значение! Ты ведь все равно не узнаешь, что была обманута.

Закончив свою речь, Фразилас расправил складки тоги и степенно удалился.

Тимон остался наедине с девушкой, жить которой оставалось считанные мгновения.

Воспоминания о ночах, проведенных с Афродизией, возбуждали его, сливаясь с терпкой горечью мыслей о том, что это дивное тело, недавно пламеневшее в его объятиях, скоро сгинет в холодной земле.

Он прикрыл глаза рукою, чтобы избавиться от страшного зрелища агонии, но не мог не слышать, как она содрогается на кресте.

Наконец он поднял голову. Афродизия была сплошь залита кровью, струившейся изо всех ран. Голова клонилась из стороны в сторону, и волна волос металась по телу, источая запах дорогих духов — и свежей крови.

— Афродизия! Слышишь ли ты? Узнаешь ли меня? Это я, Тимон! Тимон!

Она на мгновение остановила на нем мутный взор, но едва ли увидела. Голова дергалась, тело билось в судорогах. Осторожно, словно боясь, что звук его шагов усугубит ее страдания, Тимон приблизился к кресту и поднял руки. Едва касаясь, приподнял безжизненно повисшую голову, убрал с лица слипшиеся волосы и нежно поцеловал Афродизию в губы.

Веки ее затрепетали. Узнала ли она того, кто освятил ее ужасный конец этим дуновением милосердия?.. Улыбка скользнула по устам несчастной, и она испустила дух.

Итак, свершилось! Доказательство было предъявлено! Если Деметриос все же решился на первое преступление, тотчас должны были последовать и два других. Кризи чувствовала, что для такого человека, как он, убийство и святотатство менее зазорны, чем кража.

Он повиновался — значит, он ее пленник. Этот свободный, хладнокровный человек был теперь рабом, и владычицей его была она, Кризи! Сара с берегов Генисаретского озера!

Ах, думать об этом, повторять это снова и снова, упиваться своей властью!.. Кризи выскочила из дома Бакис и бросилась вперед, обжигая разгоряченное лицо холодным предрассветным ветерком.

Она спускалась по улочке, ведущей к морю, туда, где сотни корабельных мачт качались, как заросли тростника. Перед улицей Дром свернула направо — туда, где, она знала, дом Деметриоса. Дрожь опьяняющей гордости пронизала ее тело, когда она поспешно миновала окна своего будущего любовника, однако по-прежнему считая зазорным искать встречи с ним. Она пробежала всю улицу до самых ворот Канопа, и здесь, где ее никто не мог увидеть, упала на землю.

Он сделал это! Сделал! Он сделал для нее неизмеримо больше, чем мужчина может совершить для женщины. Она твердила его имя, чтобы снова и снова убедиться в своей победе и насладиться ею.

Деметриос, Деметриос, Деметриос! Деметриос, недостижимая мечта стольких женщин, страдание стольких сердец, предмет вожделения стольких красавиц, — Деметриос ради нее пошел на риск подвергнуть себя позору, предаться угрызениям совести, но преступил все это ради любви!! Он даже осквернил свою мечту, украв у любимой статуи чудесное ожерелье, и сегодняшний день узрит возлюбленного богини в роли любовника Кризи...

— Иди сюда! Возьми меня! Я хочу тебя! — простонала она. Сейчас она обожала его. Три совершенных во имя ее преступления превратились в три подвига, за которые она никогда не сможет отплатить своей красотою, своим телом, своею страстью. Каким же огнем должна пылать любовь этих равно прекрасных и равно влюбленных созданий, чтобы еще ярче возгореться после таких испытаний!..

Они уедут отсюда, они покинут город Царицы, они отправятся в чужеземные страны — в Аматонту, Эпидор или даже в Рим, в эту вторую после Александрии столицу мира, пытавшуюся покорить все и вся. О, чего они только ни сделают! Какое блаженство они испытают! Вся Вселенная позавидует их счастью!

Кризи вскочила — вдохновение подняло ее. Вскинув руки, она гибко изогнулась, видя, как поднимаются кончики грудей, упругих и пышных, от переполнявшего их желания. Она вздохнула... сладостная истома звучала в этом вздохе... и пустилась в обратный путь.

Войдя в свой дом, она удивилась, до чего же здесь все по-прежнему, ничто не изменилось. И в то же время все было каким-то чужим, устаревшим, недостойным окружать ее в той новой жизни, которая началась сегодня. Она небрежно смела со стола несколько ваз и шкатулок, слишком навязчиво напомнивших о прежних любовниках, и отшвырнула ногой осколки. Ей хотелось уничтожить здесь все, все — и если она кое-что оставила нетронутым, то лишь потому, что постыдилась показаться Деметриосу нищенкой.