узнаем злобы, а не узнав злобы, мы узнаем голод… Вот и выходит, что нам необходимо пройти

через эти мученья – ведь только узнав их, мы обретем силы преодолеть их. С этим я согласен –

знать нужно все это… Только я не считаю, что преодолеть это все можно только злой силой. Я

думаю, что добрые силы злым – не уступают… Я в этом уверен. И я стараюсь все делать с добром.

Правда, у меня никогда не выходит. Всегда Олаф налетает на мои промахи вооруженный злом и

всегда попадает в цель этим злом, как клинком, разрушая все, что я пытаюсь выстроить добром. Но

в итоге все равно получается не так плохо, как хочет он, хоть и не так хорошо, как хочу я.

Я уверен, что должен стараться и дальше – и, рано или поздно, у меня получится. И пускай

Олаф, убежденный, что без оружия не добиться и не отстоять правды, считает, что добро

безоружно, что добро, обращенное против зла с оружием, – это такое же зло… Я с ним не согласен

– добро это добро, зло это зло – просто, они спорят, так же крепко, как дружат. Прямо, как мы с

Олафом. А что без оружия правды не достичь – это верно. Просто оружие у всех разное, как и

силы. Мы живем, пока сражаемся, и сражаемся, пока живем, – так твердил это неукоснительное

правило Олаф, так я заучил его: как закон. Жизнь – вечная война со смертью, война за время – ведь

смерть, в конце концов, всегда разбивает противника. Сколько бы рекрутов жизнь не готовила для

армий, вступивших в эту войну, – смерть косит их всех. Но жизнь, сраженная смертью, сразит

смерть, умерев. Их нет друг без друга. Время этой войны истечет в один срок для обеих сторон. В

этой войне не будет победителя и побежденного. Выходит всегда ничья. Ведь победителя чествует

только достигнутая цель. А у жизни и смерти цель одна, общая, – просто воевать друг с другом за

время войны. Они воюют, прямо, как добро и зло, – прямо, как мы с Олафом… Сложно нам с ним

вместе опасности бескрайних снегов преодолевать, только порознь – никак невозможно… А

вообще, преодолевать беды – этого недостаточно, их надо еще и претерпевать…

Мне бы очень хотелось, чтобы эта умная машина подтвердила мои размышления… Или

опровергла бы их разумным доводом… Это не важно – важно только понять, что правильно, для

кого, где и когда… Я с сожалением спустил луч, ударивший точно в цель. Фламмер дал мне

действительно четкие схемы – наверное, он очень хорошо разбирается в технике – его “стрела”

отключилась сразу, не послав охранникам системы данных о нападении и о повреждении. Осталось

только подключить ее, загрузив ручное управление. Она же теперь не только мыслить не способна,

но и исполнять команды, отданные в системе прямого управления разумом. Теперь работают лишь

простые программы, заданные с панели управления. Но я не трачу время – и так потратил лишку –

берусь за штурвал… “Стрела” разводит крылья, набирая высоту, и сводит их, набирая скорость…

Только ветер свистит… Но и он сейчас замолкнет, перекрытый защитным полем.

Олаф с Фламмером встретили меня, объединенные досадой ожидания. Но я рад, что их хоть

что-то объединило. Хоть сейчас Олаф отнял руки от ножен из этой жутко обтертой шкуры.

Они молча бросили мне вьюки. Я даже со “стрелы” сойти не успел, как они влетели в седла и…

Мы рванули резко, но не на двор, как я привык, а в темный коридор… Фламмер летит впереди и

12

тормозит только у закрытых дверей, размыкая их короткими кодами, заданными с панели

управления. Эта база брошена, но не отключена, вернее – отключено здесь все, кроме дверей. Мы

с Олафом взломали лишь врата и входы в зал через коридор. Конечно, мы взломали не коды, а

двери. Мы просто вскрыли их лучевым резаком. Резак – ключ от всех дверей, но на него надо

тратить энергию, которой у нас особо нет и брать которую нам особо неоткуда. Вот мы и открыли

только три двери, вот я и рассматриваю теперь еще не виденные мной объекты базы… Вообще эта

база от других не особо отличается – бесчисленные коридоры и переходы разделяют казармы

армейских штурмовиков и бойцов службы безопасности, лаборатории и промышленные комплексы

ученых и рабочих. Все, как везде. И пусто – никого… Даже отключенной техники нет – забрали.

Но мы спускаемся все ниже по шахтам остановленных подъемных площадок заброшенных

заводов. Здесь коридоры становятся длиннее, потолки ниже, распорки чаще, а перегороженные

отсеки встречаются реже… А после того, как Фламмер провозился особенно долго с вратами,

замкнутыми тяжелыми створами на полу и размеченными предупреждающими полосами, как

крылатые осы, – мы просто понеслись вниз… Аж сердце замерло…

Я не привык к изломанной закрытой и душной темноте – ведь снежная пустыня простирается

ровным свечением до горизонта, позволяя разгоняться на просторе всем ветрам. Здесь все давит на

меня… Я думал, что нет ничего более бесприютного, чем ледяная пустыня, но теперь так не

думаю. Олафу здесь тоже не по себе. Один Фламмер в этом глухом подземелье, как в своей норе.

Он тихим ходом вошел в тоннель, уверенно ведя нас еще дальше, еще ниже – в, блекло

освещенные нашими одноглазыми машинами, пещеры… А кругом в полумраке что-то звенит,

отзываясь гудению двигателей, что-то неровно мерцает впереди в свете прожекторов… Как звезды

на ночном небе… Но это – только потолки и стены… Это сломы камней… Здесь и распорки, и

перекрытия – все припорошено блистающей в прожекторном свете пылью… Наши машины

поднимают эту пыль, осыпающую блеском и нас… От этого мне становится веселей, хоть я и

начинаю кашлять. Все же везде не обходится без красоты, когда присмотришься. Мне очень

хочется поковырять ножом эти разноцветные проблески, но Фламмер никак не останавливается.

Мне начало казаться, что мы сейчас покинем пределы короба базы, – так низко мы

спустились… А за стенами короба, за полями распорок и перекрытий – только вечная мерзлота,

прогрызшая эти бедные земли чуть ни насквозь… На этих землях корни Иггдрасиля изъедены

старым змеем и мертвы… Так объясняет этот вечный холод Олаф… Я, конечно, знаю, что это

произошло из-за внедрения в недра планеты, из-за смешения орбиты и перестройки

гравитационных полей солнечной системы… Но думаю, и без змея здесь не обошлось – ведь так

думает Олаф… Я уже решил, что скоро мы спустимся так низко, что увидим этого змея – уже

приготовился испугаться, как при виде каменного тролля на вершине горной гряды… Но мы

влетели в пустой темный зал, и Фламмер наконец остановил “стрелу”. Он сошел с низко

опущенной машины и, засветив фонарь, пошел вперед, в узкий проход. Олаф неохотно последовал

за ним. А я… Я не удержался и отбил синий камень, рассматривая его на свет. Мне кажется, что в

нем горит огонек – когда на него светишь… Надо его разбить и посмотреть, что внутри… Но он

такой прочный, что царапает лезвие ножа… А здесь есть и еще такие – с огоньками… И они,

кажется, заряжаются от моего фонаря, светясь, когда я его отключаю… До того, как я их осветил,

они вообще не светились, а теперь – сверкают и тогда, когда я гашу свет…

– Ханс, я тебя ждать не стану!

Только, нагнав Олафа, сурово сдвинувшего брови и мрачно глядящего исподлобья

серебренными глазами, я заметил выстроенные рядами плиты, зависающие невысоко над полом…

Ими заставлен весь этот обширный зал, отгороженный от других… Фламмер, не долго думая,

бросил шкуру на одну из плит, и рухнул на спину, закладывая руки за голову… И шкура, и офицер

парят теперь над плитой в полном покое, близком ко сну… Фламмеру здесь совсем не жутко, когда

у меня каждый волосок на голове дыбом встает… Но он вообще – бесстрашный… Он и

решительный, и умный, и добрый… Как я рад, что с нами теперь такой офицер… С ним и мне

совсем не страшно. Жаль, что Олафу он изначально пришелся не по душе. Теперь Олаф будет его