«Волга» замерла у подъезда гостиницы.

— Что у тебя произошло с Дорониным? — спросил все же на прощание Катков.

— Можно считать, что еще ничего не произошло, — растерянно пробормотал Андрей.

— Поедем все-таки ко мне. Познакомлю тебя с братом. Для него это будет праздник, Свят даже подражает тебе.

— Извини, Сережа. Рано утром мы улетаем. Да и вообще… Нет, не могу. Кажется, ты прав — что-то уже произошло. Значит, мне надо хорошенько подумать. Но ведь мы еще встретимся? Будут три-четыре свободных дня — я загляну к тебе. Когда мы летели сюда, я только и думал о встрече с тобой. Но позвонить или зайти так и не решился. А когда увидел тебя, то… нет, я опять не так… Я благодарен тебе. Да, за то, что ты пришел в раздевалку. Если бы тебя не было там, я бы струсил. Ты извини, но это все, что я могу тебе сказать сегодня.

Андрей открыл дверцу, выставил на тротуар сумку, протянул Сергею смуглую руку.

Надолго запомнит Андрей пустой затихший холл гостиницы, погасший экран телевизора, себя утонувшего в кресле. Час был поздний, и вдруг темный экран отразил фигуру Доронина. Доронин на какую-то томительную секунду замер, но Андрей не шелохнулся и тень бесшумно исчезла с экрана.

Андрей еще долго сидел в пустом холле у выключенного телевизора, сидел, пока его не потревожили вернувшиеся откуда-то шумной и беззаботной ватагой ребята.

Соснора был уверен, что и сегодня из аэропорта Доронин не поспешит домой, сперва навестит высокое и суровое начальство — вроде бы для отчета о победах, потом с начальством рангом пониже отобедает в каком-нибудь ресторане из лучших в городе. Конечно, переборщит с коньяком, не щадя своей печени. Может, и к вечеру не доберется до семьи.

Такси резво обогнало черную «Волгу», в которой заботливые в своей корысти друзья везли Доронина.

Выйдя из машины, Андрей направился к высоченной чугунной ограде. Через двор ему навстречу, к той же ограде, бежали два пятилетних малыша.

— Ну, привет, молодчики!

— Привет, — в один голос ответили глазастые близнецы.

— Как дела?

— Хорошо.

— Ну, тогда держите, — и он протянул каждому по апельсину.

Глядя на их милые мордашки за черными прутьями чугунной ограды, он вдруг впервые подумал о том, что эта ограда, отделяющая его от малышей, непреодолима.

Затворив ворота, Андрей лишь украдкой взглянул в лицо женщины, подошедшей вслед за сыновьями, — в последнее время он особенно робел рядом с ней.

— Здравствуй, Андрей.

— Здравствуй… здравствуйте, — поспешно поправился он.

— У тебя неважный вид, ты чем-то расстроен?

— Пройдет, устал с дороги, — ответил Андрей.

Мальчики радостно смотрели на него.

— А вообще-то, — тихо добавил он, — наделал массу глупостей. Вернее всего — просто поторопился.

— Мне ты всегда казался таким осмотрительным.

— Осмотрительным? — задумчиво переспросил Андрей. — Не всегда. Потом меня научили, верно. А вот вчера изменил себе. Когда-то же я должен был изменить себе? Или прийти к себе?

Он протянул близнецам еще по апельсину.

— Ты их балуешь,

В голосе Ларисы ему почудилась теплота и даже нежность.

— Кто-то должен их баловать?

Напрасно он не подумал, прежде чем так сказать. Ларисе, наверное, неприятно слышать о невнимании Доронина к детям, да и к ней самой. Но она отнеслась к его словам спокойно, во всяком случае, внешне, и лишь тихо спросила:

— О каких же глупостях ты говорил?

— Был, кажется, слишком груб. И пришел к неизбежному.

— Хочу все-таки верить, что ты был прав.

Вновь ощутил Андрей на себе внимательный взгляд Ларисы, внимательный и недоверчивый. Ей не верилось, что он может быть грубым. И Андрей с надеждой подумал, что Ларисе небезразлична его судьба.

— Спасибо. Но этого мало.

— Чего мало? Моей веры или твоей правоты?

Вот теперь, впервые в ее присутствии, Андрей удовлетворенно улыбнулся. Да, ей небезразлична его жизнь! Ответил он все же уклончиво:

— И того, и другого.

— Ты думаешь, он пойдет на разрыв с тобой? На отчисление? Он не решится на это. И не только потому, что теряет слишком много. В том, что происходит в моей семье, виноват он сам. Я не могу простить ему безразличия, равнодушия к детям, ко мне. В его понимании сильный человек — обязательно жестокий. Он равнодушен ко всем, кто не имеет прямого отношения к его делу. Именно это разделяет нас. По крайней мере сейчас.

Андрей отдал мальчикам оставшиеся апельсины, смял пакет.

— Для меня другого выхода нет, — сказал он. — Вернее, он не сможет иначе. Он не имеет права отступить — я ведь фактически оскорбил его. При всех. Даже при посторонних.

— Но отступить можешь ты.

Голос выдал ее. Она словно просила его не отступать, надеялась, что Андрей не отступит, верила в его решимость.

— Назад пути нет. Мне ведь не надо начинать сначала: меня возьмут везде. Тем более, что никто и не за метит моего ухода. В этой команде любому есть полноценная замена. Хотя вообще, конечно, я ничего не добьюсь: он останется прежним

— Ну, договаривай, Андрей. Прежним во всем и в отношении к семье тоже?

Наконец-то он отважился посмотреть ей в глаза решительно сказал:

— Пожалуйста, не думайте, что вы тому виной. Мы расходимся во всем. Даже в том, как понимаем футбол. И вообще-то для чего существует футбол. Да, мне горько видеть, что он лишил вас жизни, которой сам пользуется вовсю. Чего уж тут скрывать? Но еще важно: он на моей спине, вернее, моими ногами в славу вошел. Я не ангел, вы знаете. Тогда, шесть лет назад, вы могли это понять, правда? Но если бы я мог сейчас, если бы имел право…

— Андрей, сейчас ты должен думать о себе, только о себе.

«Думать о себе, когда вокруг живет этот великолепный страстный мир? Думать о себе, когда в мире том есть футбол? Когда есть то, что вдруг уравнялось с футболом?»

Нет, он не станет возражать. Все равно сегодня разговор ничего не решит, не изменит.

Андрей понял, что должен уйти сию же минуту. Иначе… Иначе скажет слова, для которых еще нескоро наступит время.

— Я пойду. До свидания. За меня не беспокойтесь.

И в эту минуту в глубине двора на асфальтированной дорожке возникла фигура Доронина — неожиданно опущенные плечи, неожиданно отвисшие щеки.

— Папа, — растерянно прошептал один из мальчиков.

Уйти сейчас — значило сбежать. Сегодня Андрей не мог так поступить.

— Понятно, он предвидел, что я поеду к вам, — сказал Андрей, — после вчерашнего.

Один из малышей, ошеломленный появлением отца, выронил апельсин, и оранжевый шар покатился под ноги Доронину. Тот бросил мгновенный взгляд на детей, на смятый пакет, все еще зажатый в руке Андрея, и легким движением ноги отбросил апельсин, будто мяч, в цветочную клумбу.

Взгляды Андрея и Доронина встретились, и отвел свой взгляд младший. Не от слабости, не со стыда Просто Андрей понял, что не здесь, не в такой обстановке должен он показывать характер.

— До свидания, Андрей, — сказала ничуть не взволнованная появлением мужа Лариса. Она знала, когда нужно прийти на помощь. — И все-таки думай сейчас только о себе.

Говорила она громко, словно давая понять обоим мужчинам — она пока в стороне от их конфликта. Андрей ответил ей тихо:

— Спасибо.

Андрей шел к машине, и им владело страстное желание — оглянуться. Увидеть, что происходит там, за его спиной. Ему показалось, что он делает что-то не то, не так.

Года два спустя он как-то признался мне: «Тогда поздно было думать о себе. Я, если хочешь знать, всего себя выжимал, чтоб подняться на самый верх в футболе. И, может, только для того, чтобы отнять ее у него. Быть равным в борьбе с ним. Не украсть, а отвоевать. Смешно, но ведь это я их познакомил. Но тогда я не стоил ее — человеком еще не был. Так, порхал по жизни. Она ведь старше меня, ты знаешь. А вот после встречи с Сережей Катковым понял: он считает меня настоящим человеком, значит, можно победить. Да, тогда уже поздно было думать о себе…»