Любимицей Ивана Силыча была Маруся из пятой квартиры. Марусе было шесть лет, она жила с мамой Олей. Оля была напористой журналисткой, частенько пропадала на своих сногсшибательных репортажах, важных презентациях и загадочных «переговорах». Она сразу вычислила педагогическую составляющую Ивана Силыча и регулярно вручала ему Марусю «посидеть – присмотреть». И Лариса Филипповна и Иван Силыч принимали девочку как родную внучку. Нелепыми рисунками и стишками из детского сада Маруся быстро растопила стариковское сердце, усвоив, что за стишок про бабушку может получить конфетку, а за дурацкий портрет лысого дядьки в очках – целую бутылку газировки. Лысым дядькой в очках был, конечно, Иван Силыч. Рисовать его было легко. Очки и лысина любой детской каляки-маляки вызывали умиление и слезы радости бывшего коменданта студенческого общежития. Маруся почти никогда не плакала, разве что капризничала, когда строгая Оля отправляла ее спать пораньше. Но Иван Силыч слушая под дверью Марусины всхлипы не ругался, а, наоборот, записывал их в свои просчеты. Значит, не доработал, говорил он вполголоса и сам себе обещал назавтра доставить Марусе еще больше радости, конфетами, газировкой или катанием на лошади в парке, пока мама Оля будет делать важные репортажи о встречах Президента на высшем уровне.

Ночные бдения Ивана Силыча начались недавно. Когда-то давно он читал, что в старости часто наступает бессоница. Он даже начал выписывать толстый журнал, в котором на серой газетной бумаге счастливые пенсионеры делились своими рецептами победы над подагрой, язвой, бессоницей и простатитом. Но никакие рецепты не помогали. Так Иван Силыч начал подолгу гулять по двору, по подъезду, то рассматривая небо, в разводах ночного городского смога, то прислушиваясь к ночной жизни соседей. Здесь стонут, там храпят. Здесь скрипит паркетная доска, там кто-то хлопнул дверцей холодильника в поисках холодной ночной котлеты. И только в квартире номер двенадцать слышалось таинственное бормотание. Что бормочут – разобрать было почти невозможно.

«Пероц, гор, яздегард… – прислушивался Иван Силыч. – Басандер, каспар, мельхиор…».

Кто жил в двенадцатой квартире, бывший комендант не знал. Однажды пытался он это выяснить в домоуправлении, но вопрос от волнения сформулировал криво, путано. Директор домоуправления подозрительно приподняла очки на переносице, как будто пытаясь получше его разглядеть и в свою очередь спросила: «А вы почему интересуетесь, гражданин? Вы сами, в какой квартире живете?». «В одиннадцатой… – испугался Иван Силыч, сказал «большое спасибо» и быстро поспешил к выходу.

Конечно, вслед он услышал дежурное «ходят тут всякие, работать не дают». Вспомнил, что и сам когда-то таким же намеренно строгим голосом выпроваживал студентов-первокурсников из своего кабинета, понял, как был не прав, подумал, что к людям надо быть добрее, сел на скамейку в сквере и заплакал горькими слезами. Как ни крути, жизнь уже давно перевалила за вторую половину, и теперь уже одному Богу было известно, когда Иван Силыч отправится в лучший из миров. Такие философические размышления однако не привели его к разгадке тайны двенадцатой квартиры. Время приближалось к пяти вечера, а в это время по старой привычке Иван Силыч вместе с Ларисой Филипповной традиционно пил чай из красной в белый горох чашки, у которой на донышке красовалось клеймо иностранного завода «Вилерой и Бош», а на боку была едва заметная трещинка. На трещинку Иван Силыч внимания не обращал. Это была памятная отметка о девочке Марусе, которая ровно в 17 часов 30 минут ждала его в квартире номер пять для прогулки во дворе.

«Значит так и запишем, Баловнёв Аркадий… как?» – полицейский откровенно зевал.

«Что?» – спросил Аркадий.

«Как отчество у тебя?»

«Петрович, как у Гайдара»

«У кого?!» – на секунду шариковая ручка в руке румяного стража порядка застыла в воздухе.

«У Аркадия Петровича Гайдара, меня в честь него назвали. Вы «чук-и-гека» читали?» – робко спросил художник и вдруг хорошо поставленным голосом начал декламировать: «Жил человек в лесу возле Синих гор. Он много работал, а работы не убавлялось, и ему нельзя было уехать домой в отпуск…» Это моё любимое, я даже картину такую написал».

«А ты еще и артист!» – загоготал полицейский. – «Не читал я никакого Гайдара, я вообще, чтоб ты знал, книг не читаю. Только протоколы!».

«А зря», – потерянно сказал Аркадий.

«А вот про отпуск ты напомнил вовремя, – вдруг сказал розовощёкий полицейский. Я тоже в отпуске давно не был. А надо бы… Начальство не отпускает. Я сам-то из-под Рязани. Эх…! щас бы с мужиками на рыбалку!».

«У вас Ока там…» – Аркадий все же собирался поддержать разговор.

«У нас там дом, едрить! – сказал полицейский. – Нормальный такой домина. Прям на берегу. Летом выйдешь – благодать. Стакан на грудь первачка примешь, лежишь себе на боку и глядишь за Оку. Кра-со-та!».

«Я там пейзажи писал», – сказал Аркадий.

«Ты там пейзажи, а я здесь – протоколы! Разницу чуешь?»

«Чую…»

«Так, как же ты её порешил, скажи мне, Петрович?»

Аркадий Баловнёв, одинокий русский художник, опустился на ободранный стул в углу тесного полицейского кабинета и начал вспоминать. Дело было так. Пошли они с товарищем на пленэр. «Куда?» – переспросил полицейский из Рязани. «На пленэр» – повторил Аркадий. Захотелось двум друзьям-товарищам порисовать природу. У художников желания, как известно, просыпаются в самых неожиданных местах и в самое неурочное время. Такие уж они тонкие натуры и романтические существа. Желание у Аркадия и его товарища проснулось в центре Москвы, на площади Белорусского вокзала, где-то около восьми часов вечера в субботу. Но есть еще одна крепкая как кремень жизненная максима о том, что наши желания почти всегда не совпадают с возможностями. Где вы найдете природу в центре Москвы? И тут товарищ предложил порисовать зимний сад. Ну, правда, прекрасная затея? Москва сверкает огнями, машины в пробках гудят, холодная ночь опускается на столицу, а вам – тепло, светло и природа вокруг пышет зеленью и воздух влажен.

«У меня тут недалеко в бизнес-центре охранник-одноклассник работает, у них там отменный зимний сад, – сказал товарищ Аркадия. – На пару часов порисовать он пустит нас, никто и не заметит, все банкиры, капиталисты и прочие менеджеры уже ушли. И им хорошо, и нам!». Так и оказались художники в прекрасном зимнем саду.

– Товарищ полицейский, чего там только не было! Уверяю вас, джунгли робеют перед тем зимним садом. Зелень, фонтаны, рыбки золотые! Пальмы – одна, вторая. Третья! И этот… банан растет!

– Да, ладно, какой там банан? – усомнился полицейский из Рязани. – Да точно говорю! Бананы! Зеленые правда, и маленькие – уточнил Аркадий.

– Ты, Петрович, к делу переходи!

– Вот, и Лёха так сказал, – нахмурился Аркадий. – Я и перешёл. Выпили мы с ним по сто. Краска ярче пошла. У меня кисть прям летать по картине начала. Я рукой водить не успевал. Пальмы до этого только на картинке в книжке про Робинзона Крузо видел. У меня память хорошая, с детства помнил: «Каждый куст, каждое деревцо, каждый цветок были одеты в великолепный наряд. Кокосовые пальмы, апельсиновые и лимонные деревья росли здесь во множестве, но они были дикие, и лишь на некоторых были плоды».

– Чё-то заговариваешь ты меня, Аркадий Петрович, – усомнился розовощёкий полицейский.

– Я по делу только. Мы с Лёхой тоже про Крузо вспомнили. Стало нам жарко от такой волшебной работы. Мы еще выпили немного. Чувствую, нам в картинах моря не хватает. Леха кричит, мы – Робинзоны на острове! А я ему, что ж ты дурень орешь! Робинзонов много не бывает, он на то и Робинзон, что один. А уж если морем запахло, то прислушайся лучше – слышишь плеск волн?

– Да вроде есть немного… – насторожился полицейский.

– Вот-вот! А потом чувствую я, что ветер усиливаться стал. Ни фига, говорю, мы не на острове, Лёха. На корабле мы!

– А он говорит, и правда! Причем штормит нас потихоньку… Я ему сквозь ветер кричу, ничего себе потихоньку – так штормит, что палуба из-под ног уходит! А он кричит, держи руль крепче, я щас в трюм спущусь, надо воду откачать, слышишь вода в пробоину хлещет!