– Где? – испугался полицейский.

– В трюме, где же еще! Побежал Лёха в трюм. Меня одного бороться со стихией оставил. Я глазами ищу спасательный круг – нет ничего. Ну, что за корабль! Пока круг искал – понимаю, время упущено. Судно уже ходуном ходит, бросает меня из стороны в сторону. Ну, думаю, пора на крайние меры идти. Мачты рубить! Иначе хана кораблю. Хана! Пойдем мы к дну, вместе с золотом и попугаями.

– Погоди – какие еще попугаи? – не понял полицейский.

– Обыкновенными. Ара макао. Парочку наш капитан в Картахене не невольничьем рынке купил. Штука 10 песо. Один на камбузе жил, а другой в каюте капитана.

– Понятно, – понимающе кивнул рязанский полицейский. – А дальше?

– А дальше – больше! Лёха запропал куда-то. Ну, думаю, с пробоиной не справился. Пойти в трюм уже не могу, чувствую на гребне мы, сейчас перевернемся. И – вдруг!

– Что?

– Оглядываюсь и вижу спасение! О, святые угодники, падре Франческо-Саверио-Кастильони, пожарный щит! Хватаю топор и начинаю мачты рубить со всей мочи!

– Зачем?!

– Мачта на корабле во время шторма центр тяжести смещает. Опасное дело, особенно во время сильной качки. И что вы думаете? Мачту всего одну рубанул – сразу устойчивость повысилась. Сразу как-то на небе прояснилось, светлее стало, Лёха вернулся с бутылкой рома, в кабинете директора нашел У него там бар, а дверь открыта была. Мы за окончание плавания выпили и пошли домой.

– Так, Аркадий Петрович. Заставили вы меня поволноваться, – полицейский принял серьёзный вид и посмотрел в протокол. – Значит, здесь написано следующее. Гражданин Аркадий Баловнёв – так это пропускаем – нда.. гм… вот! – пальма, вид «Ройстоунея кубинская» привезена в дар от ректора Гаванского университета товарища Густаво Кобрейро Суареса в дар городу-побратиму Москве в знак дружбы и солидарности.

– Так, товарищ лейтенант, я ж не знал в тот момент, что это – пальма, да еще такая ценная. Ну, хотите я вам нарисую её в полный рост?

– В полный рост не получится. Семнадцать метров ствол, у тебя такого холста не будет. И вообще. Вот здесь распишитесь, товарищ художник.

– А теперь что?

– Теперь сушите сухари. Подписка о невыезде. Повестку ждите, – полицейский захлопнул тяжелую папку и широко зевнул.

Аркадий целую ночь глаз не мог сомкнуть. Всё думал, как странно сложилась его творческая биография. Фамилия сыграла с ним злую шутку. Баловнёв – ну, почему, не Айвазовский, не Маковский, не Крамской какой-нибудь. Еще дед говорил ему, что фамилия по жизни человека вести должна. Вот и ведёт – ничего никому не делает, а в приключения попадает. Да какие! Ладно бы, риск на миллион – а то одно баловство! Впрочем, деньги Аркадию никогда не были важны. Как настоящий художник относился он к ним легко, даже легкомысленно.

Самая дорогая его картина была про море. Большая, метра три на четыре. Её купил капитан Кукушкин. Кстати, вот тоже не повезло человеку. Быть бы ему орнитологом, известным всему миру. А он – капитан.

Кукушкину Баловнёва посоветовал один уважаемый галерист. Сказал ему, что если есть еще маринисты уровня Айвазовского, то Аркаша Баловнёв один из них. Капитан заказал «Море» за большие деньги. Сказал, мне, дескать, никакие корабли, лодки, закаты не нужны. И не вздумай чаек рисовать – чайка – птица дурная, никакой от нее пользы нет. Просто море сделай, брат Аркадий. Пусть шумит, плещет волной, пусть рыбой пахнет и солью. Аркадий так и сделал – в краску немного подмешал рыбьего жира. Его квартирка номер семь потом неприятно воняла две недели. Кошки от соседей Шмаковых приходили под дверью скулить. Но Аркадий не сопротивлялся. Искусство, оно людям на то и дано, чтобы радовать. А если человек от запаха рыбьего жира радуется, то кто его за это осудить может? Когда капитан баловнёвское море увидел, на колени стал и молиться начал. Вот, говорит, настоящая морская пучина, хочется в неё, Аркаша, окунуться и жить там. Это тебе не суша сухопарая! Капитан столько денег Аркадию заплатил, что Аркадий потом две недели по друзьям ходил и подарки дарил. Кому карандаш подарит, кому ластик, а кому пару тюбиков масла подкинет. Художники – народ простой, покажешь им тюбик, они и радуются, как дети. Аркадия тогда Айвазовским прозвали, правда, не надолго. Пару месяцев звали, а потом опять Баловнёвым оставили.

Аркадий был человек добрый. Если и случалось с ним какое-то баловство, то исключительно случайно. Соседи относились к художнику снисходительно. Правда, Иван Силыч из одиннадцатой квартиры всё норовил его поучить. Дескать, если случайности повторяются так часто, то это уже закономерность, а значит, пора тебе за ум браться, Аркадий. Но Иван Силыч ворчал тоже по-доброму. Аркадий и вспомнить не мог, кто на него по-настоящему злился. Если только Изольда Леонидовна из третьей квартиры, его соседка снизу.

Однажды у Аркадия трубу прорвало, он залил Изольдины новые обои. Она уже этого простить не могла. А он, чтобы загладить вину, написал для нее картину «Ландыши на подоконнике». Изольда Леонидовна, увидев подарок начала визжать, как пожарная сирена. Ландыши она ненавидела больше всего – была у нее какая-то история из бурной молодости, связанная с этими безобидными цветами. Аркадий, таким образом наступил на больную мозоль, и получился дважды виноват. Скандал едва уладили с помощью того же Ивана Силыча. Изольда успокоилась, но в спину Аркадию шипела неизменно. Он старался повода не давать, но разве за всем уследишь? Уронишь нечаянно сковородку на кухне – тут же стук по батарее. Весь стояк содрогается, это Изольда Леонидовна молотком стучит – недовольство выражает. Сделаешь музыку на транзисторе погромче – снова Изольда знаки подаёт. Любая оплошность стоила ему спокойствия. А тут еще эта пальма в зимнем саду на Белорусской. Аркадий с тревогой ждал, что о его неблаговидном проступке узнает соседка из третьей квартиры. Придется опять подключать Ивана Силыча – соседскую дипломатию.

В первый раз Сима по-настоящему влюбилась, когда с театром попала на гастроли в Милан. Это была не первая её поездка за границу, но зато первая – в Италию. И сразу на подмостки театра Арчимбольди! О, Санта-Мария, какая это была поездка! Сима пела так, что итальянцы плакали навзрыд. Цветы в её номере не успевали менять. Она жила будто в центре огромной благоухающей клумбы. За одну неделю ей предложили восемь пылких итальянских сердец, три кабриолета и четыре виллы на берегу моря. Сима была почти на седьмом небе от счастья, и уже выбирала между Марио-мебельным королём и Бернардино-хозяином ресторанчика «Ля Брускетта» на Пьяцца Беккариа. Но тут появился он.

Что, скажите, делается на небесах, когда встречаются две половины одного горячего сердца! Какие химические реакции происходят в крови, когда искра воспламеняет взгляды двух незнакомых людей! Почему дыханию тесно в груди, когда горячая волна накрывает душу и мир застывает в ожидании голоса, взгляда, прикосновения! Сима сразу поняла, что это Он. Тот самый. Тот, которого ждала половину своей жизни. Тот, для кого, хранила настоящую любовь, пронося ее сквозь настойчивые предложения ухажеров, как бокал полный терпкого рубинового вина. Кьянти! Престо! – кричала она в ресторане за ужином, когда труппа отмечала успех «Иоланты». А было-то всего поцелуй в щёку, сдержанная улыбка и букет цветов. Но тонкий запах дорогого парфюма, манеры и обещание романтической встречи включили воображение Серафимы Московцевой на полную мощность.

– Какая же дура ты была, Симка! – скажет ей подруга Тоня много позже на московской кухне, запивая яичницу остатками итальянского вина, привезенного из той памятной поездки. – Сейчас бы Милан был у твоих ног! Была бы ты ему королева! Эх, Джулиан, проморгал ты своё счастье.

Роковым поклонником Серафимы был Джулиан Пизапиа, по должности мэр Милана и коммунист – по убеждениям.

– Ой, Тонька, не трави душу! И так выплакала всё на год вперёд!

– А чего плакать? Сама вляпалась, сама и виновата, – сурово сказала Тоня. Её опыт общения с мужчинами давно было пора занести в учебники. Три крепких брака, случившихся по большой любви и распавшихся исключительно из-за мужской несостоятельности, могли ответить на любые вопросы.