Ветер выл над дикой пустынной землей.

Кружилась поземка. Сухой колючий снег, шурша, катился по твердому насту.

Шла зима 1774 года.

Занесенные снегом, пронизанное стужей и ветром, стояли в степи редкие угрюмые селения.

Эго был край России — дальнее Заволжье, юго-восток страны, плоские отроги Урала, мягкими увалами сползающие к свинцовому Каспийскому морю.

Вдоль степных границ тянулась цепь крепостей — аванпостов: Гурьев, Яицкий и Илецкий городки, Оренбург, Орск... К югу лежали безбрежные степи, населенные киргиз-кайсаками, синее Аральское море, древняя река Сыр-Дарья, пышные сады среднеазиатских ханов и эмиров, легендарные города — Бухара, Самарканд, Мерв, а за ними — сказочная Индия и теплые моря, сверкающие под солнцем.

Россия двигалась на юг, выполняя предначертания Петра I. Жители степей встречали русских солдат с трепетом и надеждой. Отныне степные народы избавлялись от кровавых набегов диких кочевников. С приходом России наступал мир, но цена мира была высокой — вместе с успокоением приходило угнетение: помещики-крепостники, жадные чиновники, колонизаторы, купцы. И новые народы, попавшие под «высокую защиту» русского царя, вступали в борьбу, которую издавна вел русский народ против своих угнетателей.

В начале восьмидесятых годов XVIII века движение России на юг было приостановлено крестьянским восстанием.

Это восстание вспыхнуло на юго-востоке империи, и пламя его охватило огромные пространства. Волнения были всюду: в казачьих селениях, в башкирских деревнях, в бродячих аулах киргиз-кайсаков, в помещичьих домах, на окраинах самих городов и в самих крепостях, — всюду, где сильные угнетали слабого, где торжествовала и буйствовала несправедливость.

Это было время, отмеченное в русской истории именем Пугачева.

Со всех сторон стекались к нему тысячи обездоленных, обиженных, угнетенных. Ненависть к царю, к помещикам, к насильникам, копившаяся десятилетиями, вырвалась наружу, как подземный огонь.

Запылали дворянские поместья. Невидимые руки поджигали амбары с барским добром, дома богачей. Степные ветры раздували багровое пламя. Красный петух гулял по Яицку, Оренбургу, Орску, Вихрь искр кружился вместе со снегом. Щемящий душу набат плыл из городов во тьму и, качаясь, угасал над степными просторами.

В это тревожное время в осажденном Оренбурге жил со своей матерью, Марией Алексеевной, маленький Крылов. Ему только что исполнилось пять лет. Он еще мало видел на своем коротком веку, и самыми яркими его впечатлениями были огонь пожаров и ночной набат.

Отец, Андрей Прохорович Крылов, тревожился о семье, обороняя Яицкий городок. Связи между Оренбургом и Яицком не было. Восставшие перехватили все дороги.

Выдержать зимнюю осаду было не легко. Голодный гарнизон маленькой крепости в Яицком городке изнемогал. Уже было съедено все, что годилось в пищу. Не осталось ни кошек, ни собак, ни крыс, ни убитых и павших лошадей. Люди глодали овчины, кожи, размачивая их в холодной воде, и, чтобы заглушить голод, ели глину. Вспыхнули болезни. А вокруг крепости кипела вольная жизнь. Над лагерем повстанцев с утра до ночи вились дымки, горели костры. Оттуда тянуло сытыми запахами хлеба и мяса. Солдаты колебались. Офицеры опасливо поглядывали друг на друга — кое-кто уже перебежал к Пугачеву. Прошел слух о падении Оренбурга. Гарнизон роптал, возмущаясь упорством коменданта крепости полковника Симонова и его помощника капитана Крылова.

Пушкин в «Истории Пугачева», названной по требованию царя Николая I «Историей пугачевского бунта», писал шестьдесят лет спустя: «Пугачев скрежетал. Он клялся повесить не только Симонова и Крылова, но и все семейство последнего, находившееся в то время в Оренбурге». Но Симонов и Крылов, храня верность присяге, не сдавали Яицка.

Когда восстание было подавлено, капитан Крылов встретился с семьей. Пышная и короткая степная весна сменилась долгим пыльным летом. Андрей Прохорович болел. Яицкая осада не прошла капитану даром. Здоровье его было расшатано. Он мог рассчитывать на заботу, благодарность, награду за верную службу. Но у Крылова не было ни знатной родни, ни связей. Никто не мог за него похлопотать или замолвить при случае нужное словечко. Так было всю жизнь, так было и теперь.

Полоса милостей прошла мимо него. Орденами и наградами осыпали придворных бездельников, бездарных генералов, маменькиных сынков. Их называли «спасителями отечества». Измученного осадой, больного капитана забыли.

Если бы Андрей Прохорович родился дворянином, все шло бы по-иному. В те времена было принято записывать детей на казенную службу со дня рождения, а кто половчей, тот записывал ребят и задолго до появления их на свет. Полугодовалый младенец уже числился мелким чиновником или солдатом. Шли годы, с годами двигалось производство из чина в чин. Чем знатнее и богаче были родители, тем быстрее поднимался младенец по ступенькам служебной лестницы. Бывало, что пятилетний ребенок «дослуживался» до штабс-капитана или повытчика (столоначальника), восьми лет считался полковником, а пятнадцати «выходил» в генералы.

Но Андрей Прохорович был сыном солдата и, начав службу рядовым, провел ее не в колыбели, а в строю. Много времени спустя, уже после рождения сына, в паспорте появилось новое слово «дворянин». Такое «выслуженное» дворянство почиталось не настоящим. С именем «дворянин» обычно связывалось понятие — помещик. Поместий же и крепостных душ у Крылова никогда не было. Он был и остался бедняком.

В молодости Андрей Прохорович пытался «выбиться в люди». Этому могла помочь служба в столице, в карабинерном отряде. Но то ли счастье не подвертывалось под руку, то ли Крылов не обладал достаточной ловкостью — блестящая столичная жизнь проходила стороной. Принимать в ней участие мог только человек со средствами, а не бедный армейский офицер. Крылову едва хватало крохотного жалованья, чтобы сводить концы с концами.

Одна только страсть была у Андрея Прохоровича — книги: они украшали его серенькую однообразную жизнь. Библиотек тогда не существовало. Из нищенского жалованья он откладывал копейку за копейкой на приобретение книг. Стоили они очень дорого. Однополчане удивлялись Крылову. Его страсть к книгам казалась им блажью, ненужной роскошью. Но отказаться от этого увлечения он не мог. Книги, как драгоценность, хранились под замком, в кованом походном сундучке. Начальство неодобрительно косилось на офицера в потрепанном мундире. Однако офицер был усерден, честен, суров, строг, службу нес отлично, не в пример прочим.

Позже пришла любовь. Крылов женился на неграмотной девушке из небогатой мещанской семьи. Семейная жизнь требовала расходов и забот. Правда, Андрей Прохорович стал выглядеть молодцеватей, аккуратней — теперь за ним следила жена. Но столица обязывала к блеску, к парадности. Для этого нужны были большие средства. Поэтому было «велено оного порутчика Крылова, как он по карабинерной службе парадными вещами исправлять себя не в состоянии... отправить в Оренбург»[9]. Там, в пыльных степях, блеск был ни к чему. Его наводили только во время смотров.

Крыловы двинулись на юг. Путь был долог. 2 февраля 1769: года у них родился сын. В честь своего деда по матери Андрей Прохорович назвал мальчика Иваном.

Раннее детство мальчик провел в пыльных и скучных городах юго-востока. Когда Андрея Прохоровича «за слабостью здоровья» отстранили от воинской службы и отпустили «на пропитание» по статским делам, как сказано в указе Московской военной коллегии[10], он решил уехать в свой родной город Тверь. Там еще жила старуха-мать. Вернувшись домой, он стал провинциальным чиновником. Ему дали соответствующий капитанскому чин коллежского асессора и назначили на службу в магистрат Тверского наместничества.