Мария Казакова

ГОЛУБОЙ ЖУРАВЛЬ

Повесть

Художник Г. Акулов

М.: Детская литература, 1989

OCR Spellcheck А. Бахарев

…Я будто от летаргического сна очнулся.

Все вокруг (в особенности, тетя Агния) чуть не каждый день мне твердили: потерпи год, и тогда все изменится. Любая боль на этом свете притупляется и отдаляется, живой человек непременно станет думать о живом. Даже срок, оказывается, кем-то свыше определен, когда умершие — даже самые для нас необходимые и дорогие — как бы смиряются с неизбежным, отступаются от тех, кого оставили на земле...

Ровно год сегодня после того ужасного, что случилось, и вот я вдруг как прозрел: нет больше ни мамы с папой рядом, нет и родного леса... Будто на иной, совсем мне незнакомой планете очутился.

Весь этот год, как тетя Агния привезла меня сюда, я воспринимал все, что вокруг происходило, лишь краешком сознания. Чем бы ни был занят — даже когда на уроке объяснение учителя слушаю или читаю самую серьезную книгу,— мама с папой неизменно со мной, я мысленно с ними разговариваю.

Наверное, это оглушенное состояние и спасало меня от такого отчаяния, с которым невозможно справиться.

Сегодня ночью мне опять приснилась мама, но совсем по-иному. Не в привычной мне с малолетства домашней обстановке и не в лесу, а в каком-то громадном пустом зале, и лицо у нее было непривычно строгое. Она хотела мне внушить что-то очень важное, говорила-говорила... Только одно мог вспомнить, когда проснулся: «Я долго теперь не приду, привыкай без меня».

«Привыкай без меня...»

Как привыкнуть к тому, что так непохоже на все, чем жил прежде, что все вокруг чужое?

Одна только мысль в какой-то мере может утешить: потерпеть надо какие-то несколько месяцев, до окончания учебного года. Получу аттестат зрелости — и уеду обратно. Скорей бы!

Кажется, во сне мама мне что-то насчет моих троек выговаривала. Выговаривала — или мне это только кажется?..

И конечно же, нужно вникать в этот чуждый мир, раз уж я в нем очутился. Вспоминаю, папа об этом как-то толковал, когда я еще в седьмом классе учился: наш Веденеевский лес — лишь малая частица огромного мира; в человеческой жизни много всего намешано — и прекрасного, и скверного, и буднично-серенького. Уже теперь тебе следует спросить самого себя: а что я внесу в этот мир? Станет ли он хоть чуть-чуть светлее?

И вот я спрашиваю себя: что я внесу в этот мир?..

1

Началось с того, что за завтраком (было воскресенье, и потому мы собрались за столом все четверо) до моего слуха отчетливо дошло обращение тети Агнии:

— Гора, взгляни в тарелку повнимательней — твои любимые оладьи.

Я уставился на тетю: что еще за «Гора»? Она сейчас же подметила мое недоумение.

- Что такое, дружочек? Может, тебе не со сметаной, а с повидлом? (Тетя заботлива ко мне чрезвычайно.) Скажи, с каким.

- Тетя, почему «Гора»? Я еще к вашему «Георгию» не привык.

- Ничего, привыкнешь! — весело пообещала она.— Тебе ко многому еще придется привыкать. Город — это тебе не лес!

На меня, как говорится, «нашло».

— По-вашему, Егором может быть только деревенщина неотесанная? Это имя выбрали мои родители, и оно вполне меня устраивает! — Кажется, я несколько повысил голос.

Теперь на меня удивленно глядели все трое: тетя Агния, ее муж и мать мужа. (По родственной шкале, если не ошибаюсь, свекровь.)

- Что с тобой, дорогой? Георгием мы тебя целый год называли, и ты ничего, не возражал.

- Не возражал, потому что мне было все равно. А теперь не все равно! Мне тут у вас многое не нравится...

И запнулся, потому что сообразил: подобное признание обидно для них. А я вовсе не хотел их обидеть — все трое добры ко мне, в особенности тетя Агния. По лицу Валерия Петровича ничего нельзя было прочесть — он только очень внимательно посмотрел на меня. Тетя Агния казалась изумленной.

— Я хотел сказать: не по мне многое тут у вас,— поправился я, чувствуя, как мое лицо заливается краской.

Тетя Агния — все так же изумленно — взглянула на мужа:

— Что, муженек, скажешь на это? Оказывается, Георгию у нас плохо.

— М-да... Юноша, так сказать, пребывает в мятежном возрасте...— Валерий Петрович покашлял.

Надо сказать, тетин муж не отличался говорливостью, по возможности старался быть ото всего в стороне, но в определенные моменты, когда совсем уже невозможно не среагировать, выразительно покашливал.

— И только-то? — Во взгляде тети Агнии выразилось — как бы поточней сказать? — снисходительное сожаление.— Никак не привыкну, мой господин и повелитель, что голова у тебя сугубо деловая и разные там житейские мелочи в ней не вмещаются. Может, ошибаюсь?

На самом деле Валерий Петрович для своей жены вовсе не господин и повелитель, а как раз наоборот: она для него госпожа и повелительница. Но у тети Агнии, наверное, такая особая женская тактика: явно двусмысленно льстить ему иногда.

- Ты, как всегда, права, дорогая, свое вмешательство в данном случае считаю излишним,— был осторожный ответ.— У тебя право родства, и я уверен: ты вполне разберешься самостоятельно. Впрочем, могу дать совет: не стоит слишком углубляться в нечаянное признание Георгия. Вполне вероятно, теперешнее его настроение сиюминутное, завтра сменится совсем иным.

- А если не сменится?

— Время само решит этот вопрос, дорогая, положимся на него. Наше с тобой вмешательство вряд ли что изменит.

Покончив к тому времени с завтраком, он поднялся из-за стола и прошел к себе в кабинет. Ушла и Капитолина Даниловна, через минуту загремела чем-то на кухне. Я тоже хотел подняться, но тетя Агния остановила меня.

— Погоди, племяш, потолкуем.

Еще ни разу за целый год я не видел у нее такого серьезного лица. Обычно — или когда у нее бывали размолвки с Капитолиной Даниловной, или когда она выговаривала за что-нибудь своему флегматичному мужу, или «цапалась» — ее собственное выражение — с приятельницей (и такое бывает),— то не утрачивала обычной своей веселости, губы морщились в привычной улыбке. Это мне в ней нравилось. А сейчас она глядела на меня очень серьезно — было ясно: мужнин совет положиться на время ее ничуть не убедил.

Я с тоской поглядел на дверь. Дернуло же меня сделать такое признание! Нравится мне у них или нет, все равно ведь придется потерпеть, пока школу не окончу.

- Так скажи, племяш, что тебе у нас не нравится, что не по сердцу?

- Простите меня, тетя, я не хотел вас обидеть, нечаянно получилось, честное слово! Напротив, очень-очень за все благодарен. До конца своей жизни буду помнить вашу доброту! Поверьте и отпустите меня, пожалуйста.

- Охотно верю, но не отпускаю.— Тетя, догадавшись, наверное, что пугает меня своей серьезностью, привычно улыбнулась.— Чего ты, дурачок, испугался? Коль замахнулся, так руби, иначе выкажешь себя не очень-то благовидно, согласись. Выдавай на-гора свою критику — обязуюсь принять ее благожелательно. Говорят, человеку в любом возрасте не поздно совершенствоваться, вот и скажи, что именно тебе не нравится?

- Не получится так вдруг...— Я опять поглядел на дверь.

- Почему же вдруг? Ты сам этот разговор начал. В общем-то, я понимаю тебя: с пеленок слышать только шепот леса да тихие голоса блаженных своих родителей, а тут вдруг — шум да суета каждодневно...— Она быстро заглянула мне в глаза.— Не вздумай обижаться! В понятии людей верующих, «блаженные» — значит святые угодники. Которые особенно Богу угодили.

- Извините, тетя, но вы не всегда думаете, что говорите. Вот и сейчас тоже. Мама с папой никакие не угодники!

- Опять тебе не по нраву! Что тут плохого, если я хотела немного их возвысить?

- Этим сравнением вы ничуть не возвысили маму с папой. Святые угодники тем прославились, что прятались от жизни, от всех ее соблазнов; главное, что их заботило,— замолить свои грехи, в царство небесное попасть. Ведь так? А маме с папой замаливать было нечего.